Моонзунд

Пикуль Валентин Саввич

– Да, я задержалась сегодня… Так было интересно! Мы, все девушки, ездили в Калинкину клинику – изучали там венеричек. Ты можешь гордиться сестрой. Я недавно так идеально отпрепарировала лягушку, что ее оставили на курсах как учебное пособие.

– Я восхищен, – хмуро процедил Артеньев. – «Тебе с подругой достались препараты гнилой пуповины, потом был дивный анализ выделенья в моче мочевины…» Дура ты! – врубил он в лицо ей. – Тебе замуж надо. И сразу повыскакивают из головы все лягушки. Готовь себя не к вивисекциям, а к семейной жизни.

–

Ты отсталый консерватор, – возразила сестра. – Впрочем, все офицеры флота всегда славились своей реакционностью.

– Пусть я отсталый. Но ты со своим прогрессом тоже далеко не ускачешь. Нужен дом. Нужен муж. Нужны дети… Кухня, наконец!

– Боже, ты разговариваешь, словно черносотенец. Сейчас, когда все вокруг кипит, когда наука…

– Оставь ты эту ерунду! – Он рывком распахнул дверь, спросив у темной комнаты: – Семенчук, ты спишь?

– Сплю. Сплю. Я ничего не слышу…

Разговор с сестрой он продолжил, когда она уже легла.

– Я постарел… да? – спросил Артеньев.

– Ты ужасно нервный. А я так счастлива…

– Влюблена?

– Что ты! – возмутилась Ирина. – Это было бы глупо…

Она призналась ему, что профессор Пугавин, это научное светило, выделил ее среди всех бестужевок для постановки психологических опытов. Пугавин нашел у нее рациональный ум.

– Профессор сейчас занимается этим… Распутиным!

– А при чем здесь ты со своим рациональным умом?

– Пугавин нашел, что я гожусь для разгадки секрета влияния Распутина на женщин. Опыт, конечно, будет поставлен строго научно. И под наблюдением самого профессора…

– Вот так и знай, – сказал Артеньев, – если я твоего профессора-психолога встречу, я самым простонародным способом набью ему морду. И пусть он жалуется потом городовому!

– Пугавин – прогрессивная личность, – обиделась сестра.

– Тем лучше. За этот прогресс я ему еще добавлю. И посоветую, чтобы опыты с искушением от Распутина он ставил над своей женой.

Сестра замкнулась. Взяла у него папиросу.

– Социология тоже наука, – сказала она, неумело прикуривая. – И наука с большим будущим. В науке всегда были герои-мученики. Не станешь же ты отрицать подвигов врачей, которые сознательно прививают себе микробы чумы, холеры и сибирской язвы.

– Спи. Я гашу свет. Герои науки так и останутся героями. Но я еще посмотрю, какой микроб тебе достанется от Распутина…

На следующий день явился профессор Пугавин; светило был в сером костюме и в серой шляпе, день был тоже серый.

– Молодой человек, – сказал профессор, беря Артеньева за пуговицу мундира (чего Артеньев не мог выносить), – как же вам не стыдно? Ирина Николаевна мне все рассказала… К чему ваши сомнения? Я же стану следить за вашей сестрой, как Цербер. У меня холодный, аналитичный ум, как у римского патриция.

– У вас он холодный. Но у сестры может оказаться и горячим.

– Сережка! – вспыхнула Ирина. – Как ты можешь говорить обо мне такое? Мы ведь ставим только опыт… только психологический опыт для науки!

Семенчук

проявил деликатность и, присев на корточки, перебирал книги на этажерке. Артеньеву он сейчас мешал своим присутствием, но… не выгонять же на улицу! Пускай слушает.

– Распутин, по-моему, это просто гнусный кал, который недостоин вашего просвещенного изучения. Его надо подцепить на лопату и выбросить. А вам хочется его понюхать.

– Э-э, нет! – убежденно отвечал Пугавин. – Когда человек смертельно болен, врачи изучают и его кал, дабы спасти человека… в данном случае речь идет о больном русском обществе.

Тут Сергей Николаевич возмутился:

– А кто вам сказал, что русское общество больно? Вон, посмотрите на моего бугая… Семенчук, встань! Ты разве болен?

Гальванер вырос над этажеркой – всей своей гигантской фигурой чемпиона по классической борьбе.

– Не, – засмеялся, – мы не больные. А с господином старлейтом я согласен: всю заразу жизни русской – на свалку надо, чтобы она здоровым жить не мешала.

– С таким оппонентом я не желаю дискутировать… Ирина Николаевна, вы готовы? Григорий Ефимыч будет ждать нас, я уже договорился через баронессу Миклос.

Артеньев прицепил к поясу золоченый кортик:

– Я пойду тоже. У меня не десять сестер, чтобы я бросался ими по всяким Гришкам… Можете мне, как реакционеру, не признаваться. Лишь один вопрос: где живет эта скотина?

* * *

На Гороховой – пустота, лишь возле дома № 64 заметно некоторое оживление, возле подъезда стоят два легковых автомобиля. На площадке лестницы первого этажа, примостившись на подоконнике, играют в карты скучные филеры. Скучные и трезвые.

– Вам куда? – спросили они Артеньева.

– Господин в сером с молодой дамой уже проходили?

– Да. Только что.

– А я с ними… тоже к Григорию Ефимычу.

«Штаб-квартира Российской империи» имела электрический звонок. Артеньев в бешенстве как нажал его кнопку, так уже и не отпускал пальца, пока ему не открыла горничная.

– А вам назначено? – спросила она, словно о визите к врачу.

В прихожую вышел костистый мужик в шелковой рубахе с малиновым пояском, в английских полосатых брюках, на босых ногах его шаркали шлепанцы. Он воззрился на Артеньева, и старлейт хорошо рассмотрел его старческое лицо, клочковатую бороду, из путаницы которой пробивались землистые мужицкие морщины. Даже никогда не видев Распутина, Артеньев догадался, что это он… он!

– Ты што звонишь, будто полицья какая? – наорал Распутин на офицера. – Всех в дому перепужал. Я тебя звал, что ли? Ты, флотский, на кой ляд сюды приперся?

– Просто так. Посмотреть на вас.

– Кого смотреть-то?

– Да вас, Григорий Ефимыч.

На лице Распутина выразилось крайнее удивление:

– У тебя и дела до меня нетути?

– Нет. Нету.

– И просить ништо не станешь?

– Не стану. Вот посмотрю и уйду…

Распутин взмахнул длиннейшими руками гориллы: