Моонзунд
Шрифт:
– Бери, Саня, – ответил Кедров. – Желаю тебе удачи…
Плеханов тоже болел – так уж случилось, что Колчак все время встречался с людьми нездоровыми и сам чувствовал себя прескверно. На пустынной холодной даче в Царском Селе, кутаясь в халат, Плеханов встретил Колчака.
– Я счастлив видеть вас, мой доблестный адмирал! Знаете ли вы, какое историческое значение имеет ваша активность в борьбе за проливы? Отказаться сейчас от Босфора и Дарданелл – все равно что жить с горлом, которое зажато вражескими руками. Садитесь. Что вас привело ко мне?
Колчак объяснил: против большевистской
– Увы, – сказал Плеханов, – я изжил самого себя. Приехал вот. Говорю: «Плеханов», а на меня глядят, как на покойника. Иные же спрашивают: «Плеханов? А какой это Плеханов?» Меня забыли… я чужой. Сейчас другие имена. Их знают. Им верят… Чем же я могу помочь вам, если события управляют правительством, а не министры событиями? Говорят, опять протестация. Опять стреляют… Кризис! Не успели обогреть гнездышка, как птенцов уже разбрасывает буря. Масса стала требовать обновления кабинета в сторону левизны…
Колчак убедился, что Плеханов действительно помочь флоту не сможет.
В автомобиле Колчак долго думал, потом сказал шоферу:
– Обратно – на Мойку.
В столице уже вовсю трудился командующий столичным округом генерал Корнилов. Недавно он лично пришел арестовать царицу и этим доказал свою «демократичность». А сейчас по приказу Корнилова выкатывали на площади пушки, чтобы расстреливать народ. Надо думать, что и в этом деле он останется «демократом». Колчак проезжал мимо бунтующих толп, клаксон ревел, никого не пугая. В окна автомобиля заглядывали разные прохожие.
– А это еще кто такой? – спрашивали.
Вид адмиральских эполет был необычен (уже отвыкли).
– Я адмирал Колчак, – говорил Колчак. – Пропустите меня. На Черном море погоны не сняты, у нас такого хамства не знают…
У Гучкова собрались министры, явился генерал Корнилов.
– Пушки готовы, дайте только согласие, и я начну!
Керенский возвышенно объяснил Корнилову:
– Наша сила в моральном воздействии на массы. Применить вооруженную силу – значит вступить на прежний путь насилия…
Итог подвел Милюков:
– Мы можем говорить и решать здесь что угодно, но закончится все тем, что наша корпорация очутится в Крестах или в Петропавловской крепости… Там мы, господа, запоем иные романсы!
Керенский обещал Колчаку своих агитаторов.
– Но и вы, адмирал, прилагайте посильные старания…
Колчак смотрел всем прямо в глаза – как беркут на солнце, не мигая. Древняя кровь ногаев еще просвечивала в смуглоте адмиральских скул. За спиною Колчака чудилось хищничество Батыя, слышались пения татарских стрел в давних сечах. Колчак, по сравнению с этими болтунами, был человеком действия. Ничто не дрогнуло в лице его, энергичном и гладко выбритом, но в запавших глазах сквозило явное презрение к сладкоглаголящему Керенскому…
– Господа, – призывал Гучков, – прошу вас к моему столу!
Стол был
– Александр Иваныч, – спросил у Гучкова, – но вы-то, голубчик, понимаете, что без Босфора нам нельзя? Нельзя нам без Босфора!
– Я вас понимаю, Павел Николаич: никак нельзя.
– Тогда нам придется уйти из кабинета… Где Колчак?
Колчак ушел по-английски – ни с кем не попрощавшись.
Севастополь бурлил: кадетские газеты сообщили, что Ленин, «разложив» флот Балтийский, собирается в Севастополь, дабы начать «разложение» флота Черноморского. Московская городская дума надеялась, что «лозунги черноморцев спасут Россию от гибели». Буржуазия носилась с черноморцами как с писаными торбами. Отличившихся в боях награждали уже не деньгами, не крестами, – им вешали на грудь кулоны, бриллианты, сапфиры и яхонты.
Колчак еще в поезде обдумал, как из Севастополя удобнее ломать шею Кронштадту. Для начала он выступил на митинге:
– Германия смотрит на русских, как на навоз для удобрения германских полей. Я читал Трейчке, я знаю… Сентиментальности в политике не существует, – Милюков был прав, когда подтвердил верность старым договорам. Если немцы победят, Россия будет расплачиваться не только унижением. Хлебом, салом, спиртом, золотом! Гинденбург вернет нашу страну в первобытное состояние Московии, когда вокруг Москвы ютилось несколько городов… так уже было! Балтийцы – негодяи, продались немцам за деньги, а вы, бравые черноморцы, должны делом заставить балтийцев воевать.
Он был зорок, и он присматривался. Флаг-офицеры брали нужных людей на заметку. Скоро Колчак составил громадную (в 300 человек) делегацию от Черноморского флота, и матросы-ораторы поехали по всем фронтам, разнося боевой клич к переходу в наступление. Адмиралу особо понравился студент Федя Баткин, он его приласкал:
– Вам бы жить в Древней Греции… в Афинах, юноша! Но у нас тоже завелись Афины. Я говорю о Кронштадте… Не рискнете?
– Я же не матрос. Меня кронштадтские освищут.
– Зачисляю вас в Черноморский флот… матросом!
Федор Баткин (лжематрос) поехал на Балтику, ближе к «Афинам». Момент для погромной агитации был удобный. Ленина как раз стали открыто обвинять в том, что он тайный германский шпион.
Делегацию черноморцев встретил сам Керенский.
– Вылечите от безумия Балтийский флот, – истошно призывал он колчаковцев, – и родина никогда уже вас не забудет!..
Керенский верил в магическую силу словосочетаний, брошенных навзрыд в орущую и приседающую в истеричности толпу. Ему казалось, что на словах только и держится вся революция, и отними у нее слова – революция распадется, как дом бабы-яги, из-под которого выдернули куриные ножки. Керенский расщедрился: агентам Колчака выдали 25 миллионов рублей. Каждому – по «Георгию»: красуйтесь на здоровье. Их пламенно целовал плачущий Родзянко: