Мопра. Орас
Шрифт:
Но в этом, повторяю, следует винить угнетающее нас буржуазное общество. Не будем осуждать молодежь, ибо она была такой, какой всегда бывает и будет молодежь, взятая в целом и замкнутая в рамках своей среды, — восторженной, романтической и великодушной. Итак, все, что есть лучшего в буржуа, воплотилось именно в студенте, это несомненно.
Оспаривая утверждения упомянутого автора, — обвиняемого мною, клянусь, без всякой злобы, — я не собираюсь вдаваться в подробности. Возможно, он лучше меня осведомлен о нравах нынешних студентов; но я должен сделать вывод, что либо автор ошибается, либо студенты очень изменились, — ибо мне приходилось видеть совершенно иное.
Например, в мое время мы не разделялись на так называемых кутил— весьма многочисленную группу, которая проводит время в Шомьере, в кабачках или на балах в театре Пантеон, одурманивая себя табаком, крича и распевая в отвратительной, нездоровой обстановке дешевых кафе; и
Жан Ларавиньер, чей портрет я хочу теперь нарисовать вам, был высокий молодец лет двадцати пяти, легкий как олень и сильный как буйвол. Его родители по преступной небрежности не сделали ему в свое время прививки, и он был обезображен оспой; к счастью, это лишь служило ему неиссякаемым источником для веселых насмешек над самим собой. Хотя он был некрасив, лицо его было приятно и весь облик так же своеобразен, как и его ум. Он был великодушен и храбр, а это не так уж мало. Его «воинственные задатки», как сказал бы френолог, властно побуждали его принимать участие во всех стычках, и он всегда увлекал за собой целую когорту бесстрашных друзей, которых воодушевлял своим героическим хладнокровием и боевым задором. Он не на шутку сражался в Июльские дни; позже он столь же беззаветно сражался и в других боях.
Это был буян, кутила, если хотите; но какой честный, прямой характер, какая героическая самоотверженность! Он отличался всей эксцентричностью, присущей таким людям, всей непоследовательностью пылкого нрава, всей буйной удалью, соответствовавшей его положению. Можно было смеяться над ним, но нельзя было его не любить. Он был так добр, так простодушен в своих убеждениях, так предан друзьям! Он числился медиком, но в действительности был и хотел быть только студентом-бунтовщиком — бузенготом, как тогда говорили. И так как это слово историческое и, если не принять мер, оно легко забудется, я постараюсь его объяснить.
Был разряд студентов, которых мы (юноши, признаюсь, несколько аристократического толка) называли, без всякого, однако, пренебрежения, студентами из кофейни. Эта группа пополнялась главным образом студентами первого курса, юнцами, недавно прибывшими из провинции. Париж кружил им головы, и они надеялись сразу стать мужчинами, накуриваясь до тошноты и с утра до вечера шатаясь по улицам, сдвинув набекрень фуражки, ибо у студента первого курса редко имеется шляпа. Со второго курса студент обычно становится серьезнее и проще. А на третьем он совершенно отказывается от подобного образа жизни. К этому времени он начинает ходить в Итальянскую оперу и одевается как все люди. Но известная часть молодых людей остается верна привычке к фланированию, бильярду, курению до одури в дешевых кафе или к прогулкам шумными толпами по Люксембургскому саду. Одним словом, передышку, которую другие разрешают себе ненадолго, они превращают в смысл и содержание всей жизни. Поэтому их манеры, их мысли и даже черты лица, вместо того чтобы сформироваться, сохраняют какую-то ребяческую неопределенность и подвижность; не стоит поощрять эту ребячливость, хотя есть в ней своя прелесть и даже поэзия. Совершенно естественно, что эти молодые люди легко вовлекаются в мятежи. Самые юные идут, чтобы поглазеть, другие — чтобы действовать. А кто в те времена не бросался в бой — пусть ненадолго, пусть лишь затем, чтобы поспешно покинуть поле, предварительно обменявшись с противником парой добрых ударов! Это не меняло положения дел, и единственным новшеством, внесенным такими попытками, был возросший ужас лавочников и удвоенная жестокость полицейских. Но сейчас ни один из тех, кто тогда колебал основы общественного порядка, не должен краснеть за дни своей пылкой юности. Если юность может выразить величие и отвагу, заложенные в ее сердце, лишь покушаясь на общество, значит, общество устроено плохо!
В то время их называли «бузенготами», [103]
103
От bousingot — матросская шляпа (франц.).
Кличка «бузенготы» осталась за ними. Когда газета «Фигаро», [104] в свое время возглавлявшаяся Делатушем и поддерживавшая оппозицию своими язвительными статьями, перешла в другие руки и постепенно переменила окраску, эта кличка стала оскорблением, и не было таких злых и несправедливых издевательств, какими не старались бы их очернить. Но истинных бузенготов это не смутило, и наш друг Ларавиньер с радостью сохранил свое прозвище «предводителя бузенготов» и носил его до самой смерти, не боясь ни насмешек, ни презрения.
104
«Фигаро»— сатирическая газета, основанная в 1825 г.
Товарищи так домогались его дружбы и так любили его, что увидеть Ларавиньера одного было невозможно. В кругу веселой ватаги, с пением и шумом сопровождавшей его повсюду, он возвышался подобно могучей и гордой сосне среди мелкой лесной поросли, или фенелоновой Калипсо [105] среди хоровода нимф, или, наконец, подобно юному Саулу [106] среди пастухов Израиля. (Он предпочитал последнее сравнение.) Его можно было узнать издалека по островерхой широкополой серой шляпе, козлиной бородке, длинным прямым волосам и пышному красному галстуку, выступавшему из-под огромных белых отворотов жилета, как у Марата. Обычно он носил долгополый синий сюртук с металлическими пуговицами, панталоны в крупную серую и черную клетку и никогда не расставался с тяжелой рябиновой палкой, которую называл своим «братом Жаном», в память о той дубине, сделанной из креста, что помогла брату Жану, в книге Рабле, учинить такое ужасающее избиение войск Пикрохола. Добавьте сигару толщиной с полено, торчащую из-под рыжих, подпаленных усов, хриплый голос, сорванный в первые дни августа 1830 года пением «Марсельезы», и добродушную самоуверенность человека, сотни раз обнимавшего Лафайета, [107] о котором, впрочем, в 1831 году он уже говорил, неизменно прибавляя «мой бедный друг», — и вы увидите во весь рост Жана Ларавиньера, предводителя бузенготов.
105
Фенелонова Калипсо— Фенелон Франсуа (1651–1715) — французский писатель, педагог и моралист, один из предшественников Просвещения; автор «Приключений Телемака» (1699); Калипсо — нимфа, к которой попадает Телемак в книге Фенелона.
106
Саул— библейский персонаж, отличавшийся богатырским сложением.
107
Лафайет— в период Июльской монархии был одним из популярных лидеров либерального движения.
ГЛАВА VII
— Вы спрашиваете госпожу Пуассон? — сказал Ларавиньер Орасу, который обычно не очень-то терпеливо сносил его фамильярности. — Госпожи Пуассон вы больше не увидите! Госпожа Пуассон уволилась. Недурно придумано! По крайней мере, господин Пуассон не сможет теперь ее бить.
— Взяла бы она меня в защитники! — воскликнул маленький Полье, который ростом был не больше мухи. — В другой раз ее не избили бы. Но раз уж она отдала предпочтение предводителю…
— Простите! Это не совсем верно, — возразил предводитель бузенготов, повышая свой хриплый голос, чтобы все слышали. — Арсен, стакан рому! Глотка так и горит. Мне нужно освежиться.
Арсен налил ему рому и остановился рядом, внимательно, с каким-то странным выражением глядя на него.
— Итак, бедный мой Арсен, — продолжал Ларавиньер, не подымая на него глаз и смакуя каждый глоток, — ты больше не увидишь свою хозяйку! Тебя это, может быть, радует? Она ведь тебя недолюбливала, а?