Море для смелых
Шрифт:
Рындин тихонько передразнил:
— Р-р-р…
Архип Фомич стал к нему вполоборота.
— Р-р-рындин! Мы меня не копир-руйте. Идите к доске — я вас буду копир-р-ровать!
Отвечал Рындин довольно прилично и честно заработал четверку Но, возвращаясь на место, шлепнул по затылку Улыбышева. Архип Фомич грозно произнес:
— Р-рындин!
Тот быстро повернулся к учителю, придал лицу невинное выражение. Математик, подняв плечо и став в свою излюбленную позу — вполоборота, — поднял руку с вытянутым пальцем, молча указывая
— Да я… — начал было оправдываться Рындин, но палец неумолимо продолжал указывать на дверь, пока ученик не вышел.
Ну надо ли так?
Лет семь-восемь тому назад Лешка Юрасова безоговорочно зачислила бы Архипа Фомича в «явно отрицательные типы». Теперь не без гордости она отмечала про себя, что научилась различать грани характеров, понимать, что люди очень пестрые, сложные и надо видеть в них главное и не торопиться с категорическими суждениями.
…В учительской появляется, таща под мышкой чучела птиц, биолог Лазарь Ильич.
Маленький, румяный, с намечающимся брюшком, с небесно-голубыми бесхитростными глазами, он вечно сыпал прибаутками, охотно и много смеялся, возился с детьми в школьном саду, парнике, в препараторской своего кабинета.
Рядом с Леокадией сидит «англичанка» Ада Николаевна, в которую влюблены все дети интерната (да., кажется и не только дети).
Мало того, что она сама необычайно красива, похожа на испанку, но она словно бы поставила перед собой цель — пробуждать в детях стремление к красивому. Она выкраивала минуты на уроках, чтобы рассказать о картинах художников, о новом фильме, новой книге.
— Даже слово «космос» по-древнегречески обозначает — красота, — говорила она.
Сначала дети иронически кричали вслед Аде Николаевне:
— Эстетика!
Но скоро им передалась увлеченность учительницы искусством, и они то и дело просили:
— Расскажите еще…
Лазарь Ильич подсаживается на диван, дружелюбно смотрит на Юрасову, Аду Николаевну, а та иронически поглядывает на его перекошенный, замусоленный галстук, похожий на дохлого ужа. Биолог начинает ерзать, поддергивать галстук… Вот уже в чем уязвим Лазарь Ильич: пояс у него вечно не на месте, пуговицы застегнуты через одну, не на те петли, на костюме пятна. Но он еще делает вид, что не понимает взгляда «англичанки».
— Да, почтенная Леокадия Алексеевна, — бодреньким голосом говорит Лазарь Ильич, — я утверждаю, что славный молодец Рындин — личность одаренная.
— Ухарь! — не поворачиваясь от доски объявлений, бросает Архип Фомич.
Завуч неодобрительно смотрит на его спину, протягивает назидательно:
— Рындин… м-м-м… нуждается в удвоенном внимании… Он хотя и туго, но поддается. Во-о-от. Поддается.
— Ухарь, но честен, — угрюмо уточняет Архип Фомич. — Во всяком случае, я его больше уважаю, чем Улыбышева. Не юлит.
Для математика это была немалая похвала.
Архип Фомич, наконец, поворачивается ко всем лицом:
—
Завуч пожимает плечами:
— Поэтично, м-м-м, но неясно.
Полина Семеновна, чтобы смягчить накал, бойко затарахтела:
— Спрашиваю в классе: почему рассказ называется «Хамелеон»? Улыбышев отвечает: «Потому что Очумелов имеет разные взгляды на одну собачку».
Все рассмеялись.
«Даже смеется каждый по-своему, — дружелюбно думала Леокадия. — Говорят, глаза — зеркало души. Но как часто это зеркало обманывает. Иногда характер человека пытаются разглядеть в походке развинченной или стремительной, в рукопожатии — то вялом, слабовольном, то крепком, мужественном. Может быть, может быть… Но как о многом говорит смех. Злой и добродушный, неискренний и до слез на глазах, застенчивый и наглый: Он невольно выдает, проясняет человека. Архип Фомич смеется отрывисто, резко. Генирозов — прихихикивая, не поймешь — смех это или смешок… Звонко и чистосердечно — Ада Николаевна. А дети? Беззаботно, заливается по пустяковому поводу Валерик; игриво повизгивает Лиза; редко и сразу притушив его, словно боясь приоткрыться, — Рындин».
Леокадия усмехнулась: «Целый раздел психологии». Но тут ж помрачнела при мысли: «А как они все отнесутся ко мне, узнав об Алексее? Осудят, отвернутся. Но за что?»
Почти семь месяцев прошло с того дня, когда молнией убило мужа Веры, а Иржанов все помнил так, словно это произошло вчера.
Страшную весть он услышал в клубе, часов в девять вечера. Контролерша рассказывала буфетчице:
— На плотине молния в учителя Сибирцева попала… Насмерть. Возле велосипед лежал — в лепешку скрутился.
Анатолий бросился бежать к Сибирцевым.
У их дома толпился народ. Дверь в квартиру была открыта настежь.
Федор Иванович лежал на столе, как живой. Только волосы на голове, выше правого виска, были подпалены.
Окаменевшая Вера, никого не видя и не слыша, сидела у изголовья мужа. Ее белые губы на опухшем от слез лице беззвучно шевелились. В комнате были Лобунцы, Стась, Юрасова, Нагибов, учителя школы.
Валентина Ивановна, стоя позади Веры, поглаживала ее плечо. Какая-то женщина, наверно соседка Сибирцевых, сказала Чаругиной:
— Уложила спать…
Анатолий понял, что речь идет о детях. Вера, словно бы на минуту придя в себя, уткнула лицо в грудь Валентины Ивановны, измученно простонала:
— За что жизнь так преследует меня?
Анатолий вышел из комнаты. Он больше не мог там оставаться.
Улицы опустели — Пятиморск рано укладывался спать. Возвращаться в свою клетушку не хотелось, и он пошел в темноту, к морю.
Оно тревожно шумело… Как и там, на краю земли…
Заныла рана в груди. Наверно, снова будет дождь.