Море, море
Шрифт:
Я молчал, пока целый мир возможностей медленно осел, как в сценическом трюке, бесшумно сплющился, упал, растворился, стал совсем маленьким и исчез. Так. Это по крайней мере ясно. И мне предстоит все выдумывать по-новому, пребывать в этой ситуации, которая, как я уже понимал, отныне станет для меня (не знаю, как для Хартли) единственной, окончательной, центром вселенной.
— Как жаль, — сказал я. В ответ на это нескладное последнее признание она чуть качнула головой. Короткая панихида, всеобъемлющее «аминь».
Я продолжал:
— А я не женат.
Она опять чуть кивнула, опустив взгляд на испачканный помадой платок. И мы помолчали, как будто рассматривали, замерев, огромной важности событие, только что происшедшее у нас на глазах. А потом, поскольку в критическую минуту люди спешат сказать хоть что-нибудь, я заторопился с вопросами:
— Ты меня раньше-то видела здесь? Или видела, но не узнала?
— Конечно, видела. Недели три назад. Я тебя узнала. Ты не изменился.
Я не мог заставить себя сказать: «И ты не изменилась», хотя потом выругал себя за то, что не сказал. Очень ли тяжко женщине терять свою красоту, понимает ли она, когда это происходит? Но меня тут же отвлекла и устрашила другая мысль:
— Так почему же ты со мной не заговорила?
— Я не была уверена, что тебе захочется со мной говорить. Думала, может, ты предпочтешь, чтобы мы друг друга не узнали…
— То есть ты подумала, что я тебя узнал и нарочно не поздоровался… не подошел? Как ты могла это подумать!
— Я не знала — не знала, как ты после стольких лет… не осуждаешь ли меня, не забыл ли. Ты теперь такой важный, знаменитый, может, я тебе не понравилась, не такие тебе нужны знакомые…
— Хартли, не надо, если б ты только знала… я все эти годы искал тебя, я не переставал тебя любить… — Я коснулся плеча ее коричневого платья, на мгновение сжал пальцами воротник.
— Не надо, — сказала она тихо и слегка отодвинулась.
— Ты знала, что вчера вечером я заметил тебя?
— Да.
— Вот только когда я тебя узнал. С тех пор я себе места не нахожу. Неужели я мог бы притвориться, что не узнал тебя? Какой ужас! Как ты могла подумать, что я осуждаю тебя или забыл! Ты же моя любовь, была и осталась…
Она скривила губы как будто в улыбке и покачала головой, все еще не глядя на меня.
Я не мог продолжать, меня неудержимо несло к опасным темам:
— И ты все с тем же… мужем, с тем, за которого вышла… тогда?
— Да, с тем самым.
— Я даже не знаю, как его зовут… Я и твою новую фамилию не знаю.
— Я миссис Фич. Его фамилия Фич. Бенджамин Фич.
Эти слова были как удар под ложечку. Достаточно кошмарно, что Хартли замужем, а теперь этот кошмар, с которым мне предстояло как-то существовать, к тому же обрел имя. Волна жалости к самому себе захлестнула меня, я сморщился от боли.
— А что он делает, Хартли, то есть он… кем он работает?
— Он инвалид, разъезжал в машине каким-то представителем, много чем занимался, одно время был агентом по продаже, сейчас не работает. Мы приехали сюда, раньше жили в Лестершире, поселились здесь, в этом коттедже…
— Ну не странно
Хартли не ответила. Она посмотрела на часы.
— А дети… они у тебя есть?
— У нас есть сын. Ему восемнадцать лет. Он сейчас в отъезде.
Это она сказала спокойнее и более деловито, словно выполняя неприятную обязанность.
— Как его зовут?
Она ответила не сразу.
— Титус. — И повторила: — Его зовут Титус. — Потом опять взглянула на часы: — Мне пора. Надо идти в лавку. А то опоздаю.
— Хартли, пожалуйста, не уходи, пожалуйста, мне нужно еще с тобой поговорить, ну скажи, какая была у твоего мужа последняя работа? — Только бы задавать еще и еще вопросы.
— Огнетушители. Он продавал огнетушители. — И добавила: — По вечерам он всегда бывал такой усталый.
Я вдруг представил себе ее вечера, годы и годы ее вечеров, и спросил совсем уже невпопад:
— И ты счастлива в браке, Хартли, ты прожила хорошую жизнь?
— О да, да, я была очень счастлива, очень счастливый брак, да.
Искренне она говорила или нет? Не знаю. Вероятно. Хорошая жизнь — какое странное я употребил выражение. Неужели с нашей последней встречи обе наши жизни прошли, так или иначе завершились? Слушая голос Хартли, в котором сохранились чуть монотонная напевность, всегда так неотразимо меня пленявшая, и легкий намек на местный выговор, я понял, как сильно изменился мой собственный голос.
Я вдруг задохнулся и положил руки на спинку скамьи. Мой мизинец коснулся ее платья, и опять она слегка отодвинулась. Что-то черное словно нависло над моей головой, как угроза. Она была счастлива все эти годы, ну да, почему бы и нет, и все-таки я не мог в это поверить, не мог это стерпеть. Все эти годы она существовала, а теперь наши жизни прошли. Я несколько раз глубоко вздохнул, и чернота рассеялась. Я подумал, надо действовать с умом, и слова «с умом» мне как будто помогли. Надо действовать с умом и оградить себя от слишком жестоких страданий. Надо обеспечить себе немножко счастья, ну хотя бы немножко утешения, быстро, с умом.
И сказал, сам не зная зачем:
— Эта женщина в машине, вчера вечером, это известная актриса Розина Вэмборо, она приезжала ко мне…
— Мы в театре почти не бываем.
— Приезжала по делу…
— Я тебя видела по телевизору.
— Правда? А что показывали?
— Я уже забыла. Ну, мне пора, — повторила она, встала и взяла свою сумку.
Мне стало страшно.
— Хартли, не уходи, у тебя такой… такой усталый вид. — Фраза не самая удачная, но она выражала ту тревожную заботу, и нежность, и жалость, и какое-то смирение, которое я испытывал к ней, когда она стояла передо мной вот так, в облике старой женщины. Вид у нее и правда был усталый, усталость была написана на ее лице — не печаль, не боль, а именно бесконечная усталость, какая бывает после долгих лет непосильной работы.