Море, море
Шрифт:
Бену об этом рассказывать не надо, разве что захочется. Я приду скоро, прямо следом за этим письмом, и тогда сам ему скажу. Поскольку объявлений о моей смерти не было, он уже знает, что он не убийца. Вздохни спокойно, родная, не тревожься и предоставь все мне. Отбери платья, какие взять. Я тебя люблю. Мы будем вместе, моя дорогая.
Ч.».
Я думал было написать прямо Бену, но потом решил сперва подготовить Хартли. Трудность, как и раньше, заключалась в том, как передать ей письмо. Явиться с ним самому — рискованно, могут не впустить. Посылать Титуса не хотелось,
Дело было на следующий день. Письмо я написал с утра, но все еще не решил, что с ним делать. Теперь надо избавиться от Джеймса и Лиззи. Джеймса можно просто попросить уехать. Для Лиззи придется выдумать какой-нибудь предлог.
Джеймс, как ни странно, все еще не вставал. Он проспал уже много часов, с короткими перерывами. А я, хотя мне-то действительно тяжело досталось, чувствовал себя намного лучше. Я пошел наверх навестить его.
— Джеймс, соня ты этакий! Ну, как самочувствие? Уж не малярия ли тебя опять свалила?
Джеймс лежал в моей постели, как в гнезде, обложившись подушками, вытянув руки прямо перед собой поверх одеяла. Перед моим приходом он не читал. По его оживленному выражению я заключил, что он напряженно о чем-то думал. А тело его как-то устало обмякло. Небритые щеки изменили его лицо, в нем появилось что-то испанское — не то монах, не то воин-аскет. Но вот он улыбнулся, и я вспомнил, как меня всегда бесила эта его дурацкая бодрая улыбка, словно выражающая снисходительное превосходство. В комнате стояла тишина, шум моря и тот доносился глухо.
— Я ничего. Наверно, простудился. Скоро встану. А ты как себя чувствуешь?
— Прекрасно. Тебе чего-нибудь принести?
— Нет, спасибо. Есть мне не хочется. А чаем меня напоила Лиззи.
Я нахмурился.
— Где Титус? — спросил Джеймс.
— Понятия не имею.
— Ты за ним приглядывай.
— Сам не маленький, что ему сделается. Мы помолчали.
— Сядь, — сказал Джеймс. — А то у тебя такой вид, будто сейчас уйдешь.
Я сел. Вялость Джеймса словно передалась и мне. Я вытянул ноги с таким чувством, будто вот-вот засну, хоть и сидел на жестком стуле. Плечи и руки обмякли, налились тяжестью. Я, конечно, тоже был порядком вымотан.
— Тебе по-прежнему хочется, чтобы Титус вернулся к Бену? — спросил я.
— Разве я это говорил?
— Дал понять, во всяком случае.
— В сущности, его место — с ними.
— С ними? Скоро, очень скоро «их» больше не будет. Джеймс, уловив мою мысль, спросил:
— Ты все еще мечтаешь об этом спасении?
— Да.
Мы опять помолчали, словно оба успели задремать. Потом Джеймс продолжал:
— Ведь он — их сын в самом настоящем, глубоком смысле. У меня сложилось впечатление, что ситуация там не совсем безнадежная.
Его «впечатление» разозлило меня. На чем оно основано? И я с ужасом ответил себе: на разговорах с Титусом. Я зашел к Джеймсу, чтобы поторопить его с отъездом, и не собирался ничего ему говорить о преступлении Бена. К чему касаться столь
— Я решил усыновить Титуса.
— Юридически усыновить, а это возможно?
— Да. — На самом деле я не знал, возможно или нет. — Я позабочусь о его карьере. И завещаю ему мои деньги.
— Не так-то это легко.
— Что именно?
— Чтобы создать отношения, мало этого захотеть и остановить на ком-то свой выбор.
Я чуть не возразил: «Тебе-то это, наверно, нелегко». А потом словно услышал голос Титуса, когда он спросил: «Ваш кузен где живет?» И вспомнил, что мне рассказал Тоби Элсмир про того шерпу, к которому Джеймс так привязался, он еще потом погиб в горах, и на минуту у меня возникло желание расспросить его об этой «привязанности». Однако это было бы бестактно и опасно. Я всегда помнил, что Джеймс способен сделать мне очень больно. Как странно, ведь даже сейчас я не мог с ним общаться без страха! Cousinage, dangereux voisinage. И в то же время он вызывал во мне досаду, с ним я чувствовал себя увальнем и невеждой, и хотелось сбить с него это сонное спокойствие. Рассказать ему про Бена или не надо? Если я расскажу, не отсрочит ли это его отъезд? А рассказать очень хотелось. Страх берет, как подумаешь, что каждый поступок, пусть самый незначительный, имеет свои последствия и может оказаться точкой, от которой дороги расходятся в противоположные стороны.
А Джеймс развивал свою мысль:
— Настоящие отношения по большей части складываются сами собой.
— Как в семье? Вроде как ты говорил про Титуса?
— Да. А иногда кажется, что они предопределены. Буддист сказал бы, что вы знали друг друга в предшествующей жизни.
— Ты считаешь себя суеверным? Только не отвечай, ради Бога, что это смотря по тому, что считать суеверием.
— Тогда я не могу ответить.
— Ты веришь в перевоплощение? Веришь, что, если человек жил плохо, он родится вновь в виде… хомяка, например, или мокрицы?
— Это все символы. Истина скрыта глубже.
— Жуткая, по-моему, доктрина.
— Чужие религии часто кажутся жуткими. Подумай, каким жутким должно казаться со стороны христианство.
— Оно мне таким и кажется, — сказал я, хотя до тех пор никогда об этом не задумывался. — А буддисты верят в загробную жизнь?
— Смотря по тому…
— Ладно, не стоит.
— Некоторые тибетцы верят… — сказал Джеймс и тут же поправился, он теперь всегда говорил об этой стране в прошедшем времени, словно об исчезнувшей цивилизации: — верили, что души умерших в ожидании нового рождения пребывают в некоем месте вроде Гомерова Аида. Они называли его «бардо». Место, прямо скажем, мало уютное. Там полно всевозможных демонов.
— Стало быть, это место наказания?
— Да, но наказания чисто автоматического. Мудрецы считают этих демонов субъективными видениями, которые зависят от того, как умерший прожил свою жизнь.
— «Какие Сны в том смертном сне приснятся…»
— Да.
— Ну, а как же Бог, или боги? К ним душа не может обратиться?
— Боги? Боги сами всего лишь сны. Они тоже суть субъективные видения.
— Что ж, тогда можно хотя бы надеяться на какие-то счастливые иллюзии в будущей жизни!