Море Щитов
Шрифт:
Улыбка исчезла с лица женщины. Она растерянно посмотрела на Кендрика, после чего показалось, что она его узнала. Она вздрогнула и отдернула руку, словно прикоснулась к змее, и на ее лице читался стыд. Женщина быстро прикрылась, скромно накинув на плечи шаль.
Она поднесла трясущуюся руку ко рту, глядя на него широко раскрытыми глазами.
«Кендрик?» - спросила женщина.
Кендрик стоял, застыв, онемев, не зная, что сказать. Его охватили страх и ужас. Стыд. Отвращение.
А больше всего — разочарование. Уничтожающее разочарование. Всю жизнь он прожил как бастард и втайне всегда надеялся доказать, что мир ошибается,
Но теперь Кендрик увидел, что остальные все это время были правы. Он не кто иной, как бастард. Он никогда не чувствовал себя таким ничтожным. Кендрик не мог согласовать образ, который он видел перед собой, с тем видением, что всегда существовало в его голове. Эта женщина не может быть его матерью. Это несправедливо.
«Как ты меня нашел?» - спросила женщина.
Но Кендрику больше нечего было ей сказать.
«Я искал тебя всю свою жизнь», - медленно произнес Кендрик надломленным голосом. – «В отличие от тебя, которой не было до меня дела. Теперь я понимаю, почему».
Лицо его матери вспыхнуло от стыда.
«Тебе не следовало видеть меня здесь», - сказала она.
«Ты — моя мать», - сказал Кендрик обвинительным тоном. – «Как ты можешь это делать? Как ты можешь жить такой жизнью? Разве в твоих жилах нет ни капли благородной крови?»
Она нахмурилась, покраснев. Кендрик узнал этот взгляд — он и сам так смотрел, когда был рассержен.
«Ты не знаешь, какой жизнью я жила!» - возмущенно ответила мать. – «Не тебе меня судить!»
«О, конечно, мне», - сказал Кендрик. – «Я — твой сын. Если не я, то кто?»
Мать смотрела на него, и ее глаза наполнились слезами.
«Ты должен сейчас уйти», - сказала она. – «Тебе не следует быть в этом месте».
Пока Кендрик смотрел на нее, его собственные глаза тоже наполнились слезами.
«А тебе следует?» - спросил он.
Она вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками.
Кендрик больше не мог этого выносить. Он развернулся, откинул бархатную занавеску и поспешил выйти из таверны.
«Эй!» - крикнул мускулистый мужчина, протянув руку и грубо схватив Кендрика за запястье. – «Ты был за занавеской, но не заплатил. Платят все, независимо от того, попробовали ли они товар или нет».
Охваченный яростью, Кендрик развернул руку мужчины, завернул ее за спину и толкнул его на колени, ударив лицом о серебряную броню и сломав ему нос.
Мужчина рухнул на пол, а остальные в таверне застыли, хорошо подумав над тем, стоит ли подходить к Кендрику. Весь бар притих, пока мужчины молча на него смотрели.
Кендрик развернулся и вышел из таверны на дневной свет, решив стереть это место из своей памяти и никогда — никогда — больше о нем не думать.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Наконец, оказавшись дома, Конвен пошел по своей деревне, одетый в лохмотья, уставший, его ноги онемели после долгого путешествия. Он прошел весь этот путь один, пешком, с тех пор как отделился от Легиона, решив отправиться сюда — домой. Конвен все еще был охвачен горем после смерти брата, и ему нужно было время, чтобы очистить голову, чтобы побыть наедине от всего и от всех.
Одна часть его чувствовала, что он должен вернуться в королевский двор и праздновать вместе с другими братьями по Легиону, но другая —
Конвен был нечувствителен к окружающему миру все то время, пока бесцельно шел сюда, едва думая о том, куда идет, не желая принимать участие ни в каких празднованиях.
Тем не менее, теперь, когда он прибыл сюда, когда он вошел через ворота в свою старую деревню, впервые за долгое время что-то внутри зашевелилось. Он поднял голову, узнал старые улицы, старые здания, место, в котором они с братом выросли и провели так много лет вместе, и начал вспоминать, почему вернулся сюда. Что-то внутри Конвена начало пробуждаться и на мгновение он снова обрел ощущение цели. Впервые в его разум вошли мысли о чем-то еще, кроме его погибшего брата.
Алекса. Его жена.
На протяжении всего путешествия по Империи, когда его брат был жив, мысли об Алексе поддерживали Конвена. Он не думал ни о чем, кроме нее, предаваясь грусти из-за того, что ему пришлось ее покинуть. Конвен пообещал вернуться к ней в эту деревню, когда завершит свою миссию в Империи.
Конвен и его брат сыграли двойную свадьбу и с тех пор бесконечно говорили о возвращении к своим женам, чтобы начать жизнь сначала в своей деревне. Конвен чувствовал себя виноватым из-за того, что вернулся без брата, но вместе с тем, пока он осматривал улицы, в нем пробуждались мысли об Алексе. Он вспомнил, почему пришел сюда. Мысли о жене впервые зажгли в нем искру оптимизма.
Алекса была единственной, кто остался у Конвена в этом мире, единственная, за кого он может зацепиться, кто заставлял его почувствовать, что у него есть шанс начать жизнь заново. В конце концов, Алекса всегда его понимала, она всегда заставляла его почувствовать, что не все потеряно. Она знала его брата, она поймет — лучше, чем кто бы то ни было. Она разделит с Конвеном его горе. Может быть — всего лишь может быть — Алекса вернет его. Она на это способна — и всегда была способна.
Конвен шел по деревне, не обращая внимания на людей, которые суетились вокруг него. Он целеустремленно направился прямо к своему прежнему дому, в котором, как он знал, он найдет Алексу. Конвен свернул за угол и увидел небольшой ярко-белый дом с желтой дверью, которая была приоткрыта. Внутри он услышал женский голос, радостно напевающий, и его сердце воспарило от этого звука. Алекса. Это был голос его жены.
Она пела и к Конвену вернулись воспоминания — он вспомнил, что жена всегда пела, и этот звук радовал его больше всего на свете.
Сердце Конвена учащенно забилось и он бросился вперед, желая поскорее увидеть лицо Алексы, крепко ее обнять, все ей рассказать. Он чувствовал, что как только снимет этот груз с души, ему станет легче, намного легче. И тогда, возможно — лишь возможно — он сможет начать жизнь с чистого листа.
Конвен побежал вперед и распахнул дверь. Он вошел внутрь с колотящимся сердцем, сгорая от нетерпения удивить Алексу, уже предвкушая радость, которую он прочтет на ее лице. Конвен вошел, не постучав, и остановился, рассчитывая увидеть, что жена стоит к нему спиной, склонившись над своими мисками возле окна, напевая, как делала всегда.