Море
Шрифт:
Роде, не глядя ни на кого, налил себе вина. Поднял чарку и нарочито громко крикнул:
– За датского его величество короля!.. Я жду. Ну! Наливайте, коли вам дорога жизнь.
Немцы робко переглянулись, поднялись, подняли чарки и нерешительно, дрожащими руками налили себе вина.
– Ну! – рычал Роде.
– Ничего… ничего… Ну! Изопьем винца-леденца! Чего лучше? – сказал примирительно Гусев, поспешно наполнив свою чарку вином.
Немцы торопливо выпили. Последним – Роде, искоса следивший за немцами.
После того Штальбрудер, покачиваясь, оглядел
– За римского кесаря, немецкого императора!..
Немцы подняли свои чарки.
Роде не шевельнулся, зло плюнул в угол.
Илья Гусев толкнул его:
– А ты что же? За твоего небось пили.
– Каков он кесарь? – махнув небрежно рукой, усмехнулся Роде. – Римских кесарей теперь нет! За здоровье покойников не пью!
Немцы повторили свой тост.
В это время дверь распахнулась, и на пороге показался Василий Грязной, в снегу, с саблей через плечо.
– Выплесните вино! – крикнул он. – Долой! Встаньте все. Слушайте. Скончался отец наш духовный, батюшка митрополит Макарий.
Опустив головы, выслушали эту весть все находившиеся в избе.
– А теперь, – прервал молчание Грязной, – нам надлежит выпить по чарке за его святую душу!
– От человек! – со слезящимися от удовольствия глазами воскликнул Штаден. – Люблю!
Все оживились, торопливо наполнив свои чарки.
– Ты, Генрих! – обратился Грязной к Штадену. – Разворачивай корчму, буду гостем твоим до смерти! Государь разрешил.
Штаден низко поклонился Грязному.
Указав рукой на Керстена, Грязной сказал:
– Поздравьте его! Первым человеком он в нашем царстве будет. Выпьем с тобой за нашего милостивца государя!
Грязной налил себе и корсару вина. Оба выпили и облобызались.
Немцы с завистью в глазах следили за этою сценой.
– Уважайте его, почитайте, как первого государева слугу!
Гусев переводил датчанину слова Грязного.
Роде низко, с достоинством, поклонился, приложив ладонь правой руки к сердцу.
– Рад служить величайшему из европейских властелинов!.. Датчанин свое слово выполнит с честью! Скажите вашему великому государю, что я готов умереть за него! Клянусь в этом!
Керстен поднял правую руку вверх.
– Мы тебе и так верим… Не клянись! Давай изопьем еще раз… Теперь за благо твоего дела!
Немцы были молчаливыми свидетелями этого непонятного им разговора между Грязным и Керстеном Роде, которые вели себя так, как будто они одни в этой горнице. Штаден сразу возненавидел датчанина. А теперь ему и вовсе было обидно, что Грязной изобразил его в глазах Керстена каким-то шинкарем, а с ним, с Роде, говорит о загадочных важных государственных делах. Немцы переглядывались в злобной молчаливости.
«Подожди, рассчитаемся!» – мысленно бросил угрозу Керстену с трудом сдерживавший свою ярость Генрих Штаден.
Глава IX
Дворянин Иван Григорьевич Воронов был одним из тех слуг государственных, которые честны, усердны, способны ко всякому мастерству
Во времена Сильвестра и Адашева Воронов выше приказного подьячего в чинах не поднимался – не давали ходу; зуб против него имел Адашев. А за что? Хотел Воронов пользу государю же принести. Написал челобитную о новом виде корабля, способного легко и безопасно ходить и по рекам, и по морям. Да спроста, помимо Сильвестра и Адашева, ахнул челобитьем прямо к царю, в ноги ему на Красном крыльце поклонился, в его царские руки подал свое писание. Осерчал тогда крепко на него Алексей Адашев, едва в темницу не бросил. За великую обиду для себя посчитал он челобитье помимо него. А ведь он, Воронов, так восхищался им же, Адашевым! Всегда считал его хорошим человеком.
И только после ухода от власти Сильвестра и Адашева вздохнул полной грудью Иван Григорьевич.
Кому горе приключилось от той перемены в государстве, а кому и радость. Ему, дьяку Воронову, и другим таким людям – радость.
Большого ума были царские советники Сильвестр и Адашев и ко благу государства весьма рачительны, а простой вещи не поняли, что не ради наград, не ради царских милостей и себялюбия голову ломал день и ночь над своим потешным кораблем подьячий Иван Воронов, но для пользы русского царства.
Иван Григорьевич еще молод, ему всего тридцать пять лет. Румяный, здоровый. Ну что ж! Молодость – не грех, старость – не смех, а государь молодыми не пренебрегает, дела им большие дает. Вон Борис Федорович Годунов – и родом незнатен, и совсем зеленый юноша, давно ли рындою был, а ныне в Поместный приказ царем посажен дела вершить важные. Царь не боится молодых, не обходит новых людей.
Сильвестр, Адашев и их друзья недолюбливали тех, кого государь помимо них брал на службу. Иван Васильевич – смелый на людей, даже на иноземных.
Что ни день – чье-нибудь новое имя у всех на устах. Особенно много народа понадобилось государю для «нарвского морского плавания». И то сказать: новое дело – море на западе, и люди здесь нужны новые.
В Посольском приказе Иван Григорьевич слышал, будто царь даже морского разбойника, самого страшного пирата, к себе на службу взял, не побоялся.
Дьяк Колымет встретил на улице Воронова и сказал, смеясь:
– Ты, как и я, трудишься, усердствуешь, а толку никакого! Никто не видит наших трудов. Вот и ныне на самое трудное дело тебя посылают, а добра и тут не жди. Один позор: на разбойника будешь работать… корабли ему строить!.. Вон возьми Кускова – уж сотником стал, да за одним столом с царем пирует… А кто он такой? Простой дворянин он, как и мы с тобой. Нет уж! Видать, так и помрем мы с тобой несолоно хлебавши… Правды нет. Она, матушка, истомилась, злу покорилась…