Морфо Евгения

Байетт Антония С.

— Так все же сколько вам лет?

— Двадцать семь, — ответила Мэтти Кромптон. — У меня только одна жизнь, и двадцать семь лет уже позади. Теперь я намерена жить по-настоящему.

— Но только не в сельве, не на Амазонке. Эсмеральда кажется земным раем, пока не разглядишь, что все дома там плотно закрыты, вся жизнь — растительная, не животная, что лицо бедняка в струпьях от укусов москитов, его пища ими кишит и руки искусаны в кровь. Амазонка во многом напоминает ад Данте.

— И все же вы возвращаетесь.

— Меня ждет работа. И я привык к той жизни.

— Я привыкну. Я вынослива. Моя жизнь была далеко не безмятежна, как может показаться. Я способная и находчивая. Вы сможете забыть обо мне, едва подойдет к

концу плавание.

— Пустые мечты.

— Нет. Я добьюсь своего.

Он едва узнавал прежнюю насмешливую и практичную мисс Кромптон. Она сделала несколько шагов и повернулась на каблуках, уперев руку в бок.

— Мисс Кромптон, Мэтти…

— Меня зовут Матильда, — сказала она. — По вечерам в этой комнате нет никакой Мэтти. Только Матильда. Посмотрите на меня. — Она подняла руки к голове, вытащила шпильки, тряхнув головой, распустила волосы, а потом подошла и стала перед ним. На ее обрамленных темными прядями лице читались порыв, желание, голод. Увидев ее преображенной, Вильям скачал:

— Я видел ваши руки, Матильда, и часто думал о них. У вас замечательные руки.

— Мне просто хотелось, чтобы вы разглядели меня, — сказала Матильда немного неуверенно: она поняла, что он уже это сделал. У нее были высокие, резко очерченные скулы, а губы твердые, не мягкие, но полные жизни. И гибкая талия — Вильям невольно сравнил ее с борзой. Он сказал:

— Неужели вам только этого хотелось?

— Я еще хочу, чтобы ты был счастлив, — пылко ответила Матильда.

Вильям встал, посмотрел ей в глаза и обнял за талию.

— Я буду счастлив, — сказал он. — Обязательно.

И притянул ее к себе — эту неподатливую Мэтти Кромптон, эту незнакомую страстную Матильду.

— Мне остаться? — спросил он. — Или уйти?

— Хочу, чтобы ты остался, — ответила Матильда. — Правда, здесь неудобно.

— Если мы отправимся в путешествие вдвоем, такое неудобство покажется нам райским уютом.

В этом смысле, да и во многом другом, он оказался прав.

И вот две последние картины.

Вильям направился к Евгении, чтобы сообщить о своем решении. Она сказалась всем больной; еду приносили к ней в комнату, что было делом обычным и потому не вызвало пересудов у домочадцев. Вильям послал к ней ее горничную, передав, что кое о чем желает с ней переговорить. Войдя, он увидел, что она очень тщательно позаботилась о своем toilette*. [46] На ней было серебристо-серое шелковое платье с ярко-синими лентами и букетиком розеток на груди.

46

Туалет (фр .).

Евгения выглядела старше. Исчезла холодная дымка во взоре, его сменила податливость и неприкрытая чувственность.

— Стало быть, ты принял решение, — сказала она. — Какова же моя судьба?

— Меня, признаться, больше занимает моя собственная. Я решил оставить тебя. Я уезжаю исследовать верховья Рио-Негро. И не намерен возвращаться в этот дом.

— Выписать тебе чек на проезд, издержки и тому подобное?

— Не надо. Я написал книгу. Денег у меня достаточно.

— Ты не собираешься ни с кем говорить… никому не расскажешь?

— Кто в силах пережить подобную весть, Евгения? Я могу пожелать только одного: оставайтесь и живите как умеете.

— Я знаю, что это ужасно, — сказала Евгения. — Знаю, это ужасно, но пойми, я не чувствовала, что поступаю дурно, — все получилось исподволь, вначале это была совершенно невинная и естественная игра, не казавшаяся грехом; не было ни одной живой души, с которой я могла бы поделиться… прости, что рассказываю тебе… вижу, тебя это привело в бешенство, а ведь я старалась делать все, чтобы ты полюбил меня… если бы я могла хоть с кем-нибудь поделиться,

я, наверное, поняла бы, как это ужасно. Но… ему это не казалось дурным… он говорил, что одним нравится выдумывать правила, а другие любят их нарушать… он внушил мне, что это абсолютно естественно, да оно и было естественно , ничто в нас не взбунтовалось, не подсказало, что это… неестественно .

— Коннозаводчики знают, — сказал Вильям, — что даже двоюродных лошадей лучше не спаривать — это чревато наследственными дефектами…

Евгения опустила ресницы:

— Какие жестокие слова.

Она нервно сжимала лежавшие на коленях руки. Занавеси были наполовину задернуты, чтобы не попадал солнечный свет и чтобы скрыть следы слез. Евгения была прекрасна, самодовольна и безнравственна, и Вильям почувствовал, что она ждет его ухода, чтобы снова оказаться в своем замкнутом мирке, продолжить любить себя и лелеять. Случившееся причинило Евгении дискомфорт, и он намерен устранить его причину, то есть самого себя. Он сказал:

— Морфо Евгения. Ты великолепна.

— Но много ли мне радости, — возразила Евгения, — от того, что я хороша и мною восхищаются? Я хочу быть другой.

Она поджала губы, широко открыла глаза и с надеждой устремила на него взор, но Вильям не мог ей поверить.

— Прощай, Евгения. Я не вернусь.

— Как знать, — ответила она неопределенно, уже забывая о нем, и с облегчением вздохнула.

Вторая картина совсем не похожа на первую. Представьте, как маленький крепкий корабль «Калипсо» несется ночью по волнам Атлантики; до земли далеко, и не скоро конец путешествию. По глубокому сине-черному небу течет, мерцая, звездная Млечная река; солнца, луны, миры, большие и маленькие, рассыпаны по небу, как семена. Глубокое сине-черное море испещрено зелеными гребешками волн; море волнуется, морщится, и соленые серебряные брызги и пена поднимаются на гребешках. Море, как и небо, пронизано свечением: мерцают анимакули; шевеля тоненькими усиками, проплывают медузы, и кажется, что в море отражается густое звездное месиво. Вильям и Матильда стоят на палубе и, свесившись через поручни, смотрят, как нос корабля рассекает пучину. На Матильде малиновая шаль, волосы стянуты полосатым шарфиком; ветер развевает ее юбки. Ее смуглая рука — на поручне, и Вильям сжимает ее своей, тоже смуглой. Они вдыхают соленый воздух и надеются, и в предвкушении будущего кровь их убыстряет свой бег по жилам; здесь — на вершине океанской волны, на пути от опрятных зеленых полей и живых изгородей к извилистому, буйно заросшему лесом южноамериканскому побережью — здесь мы их и оставим.

Мимо идет капитан Артуро Папагай — это его первое плавание в должности капитана, — идет и улыбается им во весь рот; у него удивительная улыбка: белые зубы на фоне золотисто-коричневой кожи, веселые черные глаза. Он принес мистеру Адамсону диковинку. Это бабочка, мичман нашел ее на такелаже. Бабочка янтарно-золотая, с темной каймой на крыльях, крылья потрепаны, даже надорваны.

— Это монарх, — оживленно восклицает Вильям, — Danaus Plexippus. Мигрируя по американскому побережью, он пролетает огромные расстояния. Монархи — прекрасные летуны, — рассказывает он Матильде. — но сильный ветер может унести их далеко в открытое море.

Матильда, обращаясь к Вильяму и капитану Папагаю, замечает, что на крыльях бабочки еще сохранилась пыльца.

— Смотрю на нее, и чувства захлестывают меня, — говорит она. — И не могу разобраться, что это — страх или надежда? Она такая хрупкая, ничего не стоит ее раздавить, она давно сбилась с пути и все же до сих пор жива, по-прежнему яркая и удивительная, надо лишь уметь это видеть.

— Это самое главное, — говорит капитан Папагай. — Главное — жизнь. Пока жив, все вокруг удивительно, надо лишь уметь видеть.