Морфология загадки

Сендерович Савелий Яковлевич

Почему Тэйлор поставил полнозначный вид загадки в начало ее истории, а неполнозначные счел продуктами ее распада? Другие авторы, как Жорж и Дандес, сделали противоположный вывод – что сложная форма выработалась из простых. Вывод Тэйлора вытекает из понимания упрощенных загадок как выродившихся, но вывод этот не очевиден, Тэйлор не дает ему обоснования и не рассматривает противоположной возможности. Ему интуитивно ясно, что дело обстоит именно так. У этой интуиции есть хорошее основание: подлинная загадка не является суммой более простых качеств, ее структурная особенность имеет целостный характер, и народная загадка отличима от других жанров энигматики именно как образование со своеобразной морфологией, причем примитивные виды не дают основания для выделения жанра. Таким образом, этот взгляд относится не к части истории загадки, которая начинается с утратой социальных условий ее полноценного существования, а ко всей истории. Согласиться с этим – значит принять ответственность за целый ряд осложнений.

Согласиться с Тэйлором – значит прежде всего вступить в конфликт со всей почтенной традицией эволюционных представлений. И Ламарк,

и Гете, и Дарвин, и все последующие эволюционисты неизменно представляют процесс эволюции в качестве развития от простейшего к сложнейшему: органическая жизнь развилась из неорганической, сложные организмы развились из простейших, а человек – из предковой формы, которая находилась на эволюционной лестнице на уровне обезьяны. Этот ход мысли был затем перенесен в другие области. Общества эволюционировали от примитивных к высоко развитым. Науки от догадок дошли до сложнейших теорий. Так же развивалась и техника материального производства. Все это представляется очевидным. Мы так привыкли к превосходству естественнонаучных понятий, что даже не задаем себе вопроса: а дают ли они универсальную модель? удовлетворительны ли они для истории культуры во всех ее отраслях? не нуждаются ли в существенных оговорках? Трудно перечислить всех авто ро в, которые считают само собой разумеющимся, что сложные загадки выросли из слияния элементарных вопросов.

Но в отличие от материального мира, культурные феномены не происходят друг от друга в линейной последовательности и в процессе прогрессивного развития по нарастающей. Произведения искусства рождаются в головах людей в результате творческой свободы духа, открывающей новые перспективы. Всегда ли культура устремлена к более высокой организации? Мы знаем, что санскрит, древнегреческий и латинский языки обладали более богатый флективностью, чем их современные потомки; и мы не имеем представления о древности сложных флективных языков, ни об их происхождении. Можно ли сказать, что исторические тексты стали сложнее со времен Пятикнижия? Возможно указать ближневосточные тексты, родственные последнему и предшествующие ему, но считать их его предками нельзя, ибо Пятикнижие – это особый мир, который смог абсорбировать мотивы более ранних текстов, но на своих собственных условиях, а не в рамках некоторого генетического ряда. Стоит ли утверждать, что современная философия сложнее Платона и Аристотеля? Словом, перенесение естественнонаучной эволюционной схемы на историю культурных явлений без серьезных оговорок оборачивается сильно искажающим упрощением. Вряд ли имеет смысл говорить о генетической линейности развития культуры или о развитии культуры по восходящей. В разных областях культуры появляются необъяснимые и более не достижимые вершины.

Особый вопрос: можно ли вершинные явления культуры ставить в начало исторического ряда? Ведь крупные культурные явления, как Пятикнижие, возникают не в одночасье, как, скажем, рондо «Гнев по поводу утерянного гроша» родилось у Бетховена, – у них есть история формирования. И опять-таки вопрос этот сложнее, чем может показаться. Что считать началом? Считать им первый шаг в направлении данного явления? Но первых шагов нет. Начало в истории – трудное понятие, даже парадоксальное. В истории любому началу можно приискать предысторию. Историки то и дело открывают начала, предшествующие принятым. [18] И все же начало – не пустое понятие; то, что делает начало таковым по существу, не есть как-либо – всегда условно – выбранный первый элемент, из которого данное явление якобы развилось. Началом имеет смысл считать не менее, чем то состояние и соответствующее ему время, когда данное явление регистрируется уже как таковое, в его определяющих качествах. Явления культуры, предшествующие данному, не могут считаться его предковыми формами на одном только основании сопоставимости отдельных элементов. Если нам и удается выделить некоторые процессы, предшествующие данному культурному явлению, то их точнее называть его предысторией, а не историей. Это не игра словами: в предыстории некоторого явления еще нет того качества, что мы находим в истории. Для культурного явления нельзя найти зародыш, который несет уже генетическую информацию о будущем организме. История данного культурного явления начинается тогда, когда оно выступает как таковое, в своем отличительном качестве. К то м у же культурная история подсказывает, что предыстория вовсе не обязательно должна мыслиться как процесс – она может быть взрывом, рождением, подобным рождению Афины. Отчего бы и нет? Не парадигма ли это рождения в духе? Словом, тэйлорова концепция истории загадки требовательна в высокой степени.

18

Этой мысли Томас Манн посвятил пролог к роману «Иосиф и его братья».

Оставим в стороне неизвестную нам предысторию загадки, а ее собственную историю будем рассматривать с того момента, когда мы можем распознать загадку как таковую. Мы и этого момента не знаем, мы можем лишь его помыслить. Нахождение образцов подлинной загадки в древнейших записях и примитивных культурах, быть может, свидетельствует, что загадка возникла на заре культуры. Не знаем мы и собственно истории загадки – Тэйлор дал лишь схематическое представление о ней, предложив соображение, что сложнейший из видов, находимых в зарегистрированных традициях, должен быть ее древнейшим доступным нам видом среди них. Как древен он? Герман Гункель, исследователь ближневосточных традиций, отразившихся в Ветхом Завете, как-то заметил, что где бы народ ни появился в свете истории, он уже обладает богатством устных традиций и мы никогда не видим их возникновения (Гункель 1917: 3). В этой перспективе трудно завысить ценность наиболее сложной формы, которую мы

примем в качестве свидетельства о со стоянии загадки, основополагающем для жанра и традиции.

Сформулируем теперь исторический тезис:

(f) Подлинная загадка, структурно наиболее сложная форма среди сохранившихся народных загадок, должна быть признана родоначальницей дошедших до нас форм, тогда как остальные формы должны считаться более поздними пришельцами и продуктами ее упрощения.

Тэйлор лишь отметил возможность разглядеть историческое измерение в разнообразии видов сохранившейся загадки; он не занялся изучением исторического аспекта – у него были другие задачи на уме. Открывающаяся тут возможность проникновения в историческую древность загадки заманчива. Если загадка шла в общем по пути распада, то понять, что она собой представляет, мы можем лишь реконструировав ее древнее полноценное состояние – не только структурное, но и функциональное. Тем более, что Тэйлор в своем структурном анализе исходил из модерного понимания функционирования загадки, которое не может быть адекватной отправной точкой. Поэтому тэйлорово представление о подлинной загадке мы будем считать не собственно реконструкцией древнейшей загадки, а первым шагом в этом направлении. В отличие от Тэйлора мы не станем отождествлять наиболее сложный тип среди дошедших до нас загадок с древнейшим, а рассмотрим его как ближайшее доступное нам свидетельство о древнейшем полнозначном типе. Назовем искомый древнейший тип классическим и попытаемся его реконструировать.

Филологическая школа установила морфологию народной загадки в соответствии со своим представлением о том, что загадка предназначена для индивидуального разгадывания. Признав при свете этнографических данных этот взгляд анахронизмом, мы оказываемся перед задачей реконструкции тех функций, которые дали основание существованию загадки. О сложнейшей древней загадке мы должны мыслить в функциональных терминах, идущих дальше представления о разгадывании. Случилось так, что решающие в этом деле этнографические данные до сих пор не привели к обновлению понимания функций загадки; этнографы новой антропологической школы оторвались от морфологического понимания загадки, которое было достигнуто филологами. Произошла невстреча двух линий исследования.

Путь, ведущий к интеграции этих исследовательских традиций, не прямой. Прежде нужно разобраться в контексте мыслей фольклористов филологической школы: ведь анализ морфологической структуры загадки явился частным продуктом их движения к иным целям. Оставив в стороне поиски и находки фольклористов, антропологи стали решать задачу структуры загадки по-своему, на своих схоластических путях. Между тем и задачи филологической школы, и путь, ведущий к их решению, чрезвычайно ценны для понимания того, какой емкой и своеобразной является проблема загадки. Путь этот продиктован самим предметом (в отличие от подчинения общим теориям), является имманентным и потому обещает ввести нас в глубину предмета. Лишь пройдя этот путь, мы сможем дать должное место полевым антропологическим данным. Тогда у нас появится возможность реконструировать ту форму загадки, которая дала основание ее бытию, положила ей начало.

12. Классификация по Леманну-Нитше. Рассказ о том, как простейшая задача внести порядок в собрание загадок привела к решению сложнейшей задачи классификации загадки и подвела к порогу решения еще более трудной задачи построения таксономии загадки

И пропали ослицы у Киса, отца Саулова, и сказал Кис Саулу, сыну своему: возьми с собою одного из слуг, и встань, пойди, поищи ослиц.

1 Царств, 9:3.

Как только фольклористы в XIX веке стали приводить в порядок собранные ими загадки, они столкнулись с тем, как трудно их расположить компактным и рациональным образом. Перед ними встала задача классификации. Записывая загадки в какой-либо деревне и затем переходя в другую, фольклористы получали естественное расположение материала по географической смежности. Обстоятельство это обладает ценностью, поскольку фольклор кочует, и полезно иметь представление о том, как это происходит. Но для издания такая организация оказалась нерациональной: одна и та же загадка или ее варианты записывались в разных местах, так что, сохраняя географический принцип, приходилось повторяться и при этом разрывать родственные связи между вариантами загадки, найденными в разных местах. Нужно было придумать более компактный способ группировки материала. Способом решения этой задачи представилась содержательная классификация материала, собранного в каком-либо более или менее обширном культурно однородном регионе. Постольку загадка понималась как направленная на решение с помощью индивидуальной остроты ума, естественным представилось классифицировать ее по разгадке, по тому, «о чем загадка». Простейшим способом расположения разгадок явился алфавитный порядок.

Но для фольклористов, ставивших себе этнографические задачи, желавших описать образ жизни народа, этот путь выглядел слишком формальным. Стремясь понять смысловой мир крестьянской общины, фольклористы-этнографы стали рассматривать свой материал как отражение мира общины, или ее космоса. Это подсказало идею классифицировать загадку не в алфавитном порядке разгадок, а согласно тематике разгадок, распределяя ее по сегментам крестьянского мира. Этнограф Д. С. Садовников в своем собрании 1876 года распределил русскую загадку по 25 категориям такого типа, как «Жилище», «Тепло и свет», «Внутреннее убранство», «Домашнее хозяйство», «Пища и питье», «Домашние животные», «Лес», «Земля и небо» и т. д. Как ни условны были эти категории, так распределенная загадка оказалась охватывающей все, что окружает крестьянина, описывающей весь земледельческий универс. По этому пути пошли с некоторыми модификациями такие авторитетные создатели обширных собраний, как Рыбникова (1932) и Митрофанова (1968).