Морок
Шрифт:
Почему-то я не осознавала этого до того, как Ольга сказала про двоих. Как ревела, вспомнить страшно. На виду у всего Парижа. Это перед отъездом было. В последний день. Мы как раз должны были вечером улетать, а я чуть не опоздала, народ с ног сбился — меня искали. В нормальном состоянии со стыда бы сгорела. А тогда почти все равно было. Почему опоздала-то? А, я убежала тогда. Все — в Лувр, а мне не хотелось. Из-за Ольги этой с ее разговорами по душам… Интересно, как она сейчас: может, собралась в Париж на Рождество, вдвоем?.. Я убежала и шла куда глаза глядят. Нет, определенно шла: вдоль Сены, по набережной, чтобы холодный
Иду-иду, вроде даже легчает. Смотрю, Нотр-Дам передо мной. Как не зайти? Внутри туристов полно — а пусто. И ясно, что вся жизнь отсюда еще веке в семнадцатом ушла; остались одни стены, которые давно потеряли и память, и способность чувствовать. Надеялась: хоть с собором пообщаюсь — все не одна. Нет, и тут одна.
Пробило. Села на лавку — и реветь. Едва ли не в голос — не помню. Люди подходили, да все не те. Не те… Нет, не хотелось им ничего рассказывать: never mind — и привет.
И как я только ухитрилась в таком состоянии на этого пьяного внимание обратить — на свою голову?!
…Ой, какая была? Ну, так и есть: моя! Проехала. Ах ты! И без того припозднилась… Да ладно. Кому это все надо — ничегонеделание мое…
Кому я все время рассказываю эту историю?
Лене сразу рассказала. Вере тоже рассказала, хоть знаю, что она растреплет мужу, но ему-то дела нет. Павлику рассказала — во всех подробностях; почти насильно заставила меня выслушать, хоть он торопился куда-то и вовсе не был настроен долго со мной беседовать.
Почему она меня не отпускает? Почему я все время мысленно кому-то рассказываю ее и не могу остановиться?..
Я увидела его, как только вышла из собора. Нет, не так сразу. Я взяла зеркало, стала разглядывать лицо: не слишком ли зареванное. Заметила, что волосы надо поправить, и повернула зеркальце немножко вбок. Мне показалось, что этот мужчина буквально вырос за моей спиной. Он стоял в отдалении, я видела почти целиком его фигуру и, конечно, ни лица, ни глаз не могла бы разглядеть толком. Да я и не старалась. Мне только почудилось, что он смотрит прямо на меня. Помню, что такое ощущение было, но теперь уже не понимаю, откуда оно взялось. Ни один незнакомый мужчина ни до, ни после не смотрел на меня так прицельно с такого отдаления. И одновременно показалось, что более приятного и симпатичного я в жизни своей еще не встречала.
…Так, приехали. Вы выходите? Спасибо! Ой, маленький, осторожнее! Ну, теперь беретку…
Я захлопнула зеркало и обернулась. В первый момент растерялась: нет его. А потом увидела. Мужчина уже повернулся спиной ко мне, но я узнала одежду: он был удивительно прилично для его безобразного состояния одет. Я поняла, почему он как будто вырос за моей спиной: он, видимо, только что поднялся с тротуара. Его красивое демисезонное пальто — длинное, черное, материал мягкий, ворсистый, даже на вид умопомрачительно натуральный — сердце заходится от одного эстетического удовольствия… Так вот, его пальто было измято и в пыли,
Он медленно удалялся от меня: шел, заметно пошатываясь, держа руки в карманах и от этого сильно ссутулившись, кажется, что-то даже мычал про себя.
В целом, он еще бодренько держался, но ведь день только начинался.
Я — будто не русская! — не люблю и не жалею пьяных. Противны они мне. Потому что чувствую: человек уже не принадлежит себе, и прет из него нечто обобщенно-примитивное, мутное и дурно пахнущее, как… Фу…
Но от этого с утра надравшегося француза или нашего, командировочного, веяло на меня, как из зеркала, лишь глубокой безнадежностью одиночества.
…Ох, на этом перекрестке теперь сто лет не перейти. И славно: еще немножко времени есть подумать…
Пьяненький брел по направлению к мосту. При виде его сутулой изгвазданной спины и шаткой походки мое сердце стискивалось от сочувствия. Я неизвестно с чего вдруг решила, что он нуждается в помощи. Такой одинокий, заброшенный! Эта его дорогая одежда, приличный вид… Никому не было дела до того, почему еще недавно благополучный человек стремительно опускается, еще немного — и сорвется с моста, камнем пойдет на дно.
Мне казалось, я чувствую явственно эту обреченность, и что помощь нужна срочно, прямо сейчас, а то будет поздно!..
Только не плакать: тушь от влажности воздуха и так еле держится!..
Я ускорила шаги, чтобы догнать его, и тут же холодная, едкая мысль по-хозяйски вошла в сознание: ты, дорогая, так ошалела от одиночества, что бросаешься вслед за первым встречным пьяным мужчиной? И вторая, холодно-доброжелательная: отражение, он лишь твое отражение; тебе так плохо, что на черной доске чужой спины ты читаешь послание собственной души… И я замедлила шаг, но продолжала идти за ним следом…
Обе сентенции я повторяла себе десятки раз. Но мне по-прежнему больно вспоминать эту парижскую полувстречу. И за себя больно, и за того человека — по отдельности. И за себя больно по-другому, чем за него…
Мне следовало подойти. Что стоило? Только в глаза заглянуть…
Я решила, что догоню его, если он остановится на мосту, но он, двигаясь по синусоиде, не останавливаясь, прошаркал на другой берег Сены и скрылся с моих глаз в толпе.
О чем я плачу? О судьбе чужого человека… О своей судьбе…
— Привет, Ленчик! Я сегодня опять припозднилась. Совсем разучилась приходить вовремя. Начальник меня не искал?
— Он у генерала на совещании.
— Вот и славно.
— Ты не заболела? У тебя глаза красные.
— Нет, просто тушь потекла… от снега; я ее смывала в туалете.