Морозная ночь
Шрифт:
Наконец... Треск, лязг, скрежет... Высоко вскинулось пламя за холмами... Го-го-го - прокатился грохот... Я вскочил на лошадь батальонного, поскакал на линию войск. Часовые все на местах. Из окопов поднимаются деды-морозы. Я громко поздравляю: "С Новым годом, товарищи! Желаю встретить этот час, как подобает вооруженному пролетарию победителем... Предупреждаю - враг может подойти каждую минуту. За линию секретов никого не пускать, стрелять в лоб... К двенадцати часам прибывает поезд с артиллерией и пулеметами. Победа обеспечена!.." Всюду в ответ ура... И я, конечно, показываю вид, что вполне уверен в их боевом пыле. Но пушек,
Возвращаюсь на станцию. Там меня уже давно вызывает Чернухино к аппарату. Телеграфист - веселый, косорылится. Хватаю ленту, читаю: "Говорит Чернухино. У аппарата начальник головного отряда полковник Кузьминский. Командир корпуса приказал доложить: на каком основании вы портите народное достояние, уничтожаете вагоны?"
Отвечаю я: "Дебальцево. У аппарата начальник войск Дебальцевского района Иванов*. Передайте корпусному, что в своих действиях буду отчитываться перед рабочим правительством, а вашему корпусному до этого дела нет".
_______________
* Фамилия вымышленная. (Примеч. А. Я. Толстого.)
Чернухино: "А, так ты - говорить мне дерзости?.. Я сейчас наступаю: посмотрим, где вы будете с вашим рабочим правительством".
Дебальцево: "Разрешите узнать, по какой дороге намерены наступать, потому что темно, я хочу осветить вам путь огнем артиллерии".
Ответа на это нет. Телеграфист молча трясется от смеха. Через пять минут меня вызывает Колпаково - станция между Чернухиным и Зверевым: "У аппарата командующий экспедиционным корпусом генерал от кавалерии".
Я отвечаю: "Дебальцево. У аппарата командир Красной гвардии солдат Иванов. Разрешите узнать вашу фамилию".
Колпаково: "Фамилия не играет роли, товарищ московский комиссар. Когда вы попадете в мои руки, то сразу ответите за все безобразия, за издевательство над народом, за порчу путей и вагонов, за свое вероломство и трусость. Несмотря на ваши баррикады, мы к вам придем - вы, красный генерал без чина, - и сдерем с вас кожу, тогда вы станете настоящим красным генералом. А теперь отвечайте мне, прохвост, мерзавец: разве так воюют честные воины? Ты, жидовская образина, прячешься за груды сломанных вагонов. Спрашиваю тебя еще раз: когда ты перестанешь препятствовать свободному передвижению поездов? Когда кончатся все ваши безобразия?"
Дебальцево: "Православный генерал, украшенный многими орденами! Вольно вам ругаться и храбриться, будучи за сотню верст. А что будет, если не я вам, а вы мне попадетесь в руки? Тогда действительно фамилия не сыграет роли: всех попавшихся генералов и полковников лично перестреляю. А наше безобразие кончится, когда в Республике Советов не будет больше генералов и прочей офицерской сволочи. Я кончил. Относительно очистки пути мое решение непреклонно. На Дебальцево не пущу. Пусть разговаривают пушки".
Колпаково: "Ты был чистильщиком сапог в Ростове на Садовой и опять будешь им, если только уйдешь от моих рук. А мы, генералы, всегда были на Руси и будем. Хочешь войны - будешь иметь ее, тудыть твою, сукиного сына, в не мать и не так..."
И тут генерал начал загибать такие простые слова, что у меня затылок вспотел от ярости. Все-таки ввязываться не стал, закурил, ушел из аппаратной, а его стал ругать телеграфист. Время уже подходило к двенадцати. Каждую минуту ждали: мигнет ослепительная
На станции огни были тщательно потушены и скрыты, окна телеграфа завешены попонами. Но мутное бельмо в небе все яснело, расходилось: присмотреться - заметны уже очертания крыш и деревьев... И я гляжу на проклятую луну: погасни, сука, закройся облаками, пропади, не устраивай мне контрреволюции!..
И вдруг, совсем просто, будто где-нибудь на подмосковной дачной станции, не торопясь идет старичок в тулупище до пят, подходит к колоколу и - дын-дын-дын-дын... Я кидаюсь: "Обалдел? Что ты звонишь?" Он мне из морозной бороды спокойным баском: "Харьковский вышел со станции Хацепетовки..." А Хацепетовка в семи верстах... Я схватил его за воротник, притянул к себе: "С Новым годом, дед!" Побежал к телефонам, вызвал музыкантскую команду и дежурную роту. Захлопали, заскрипели двери, завизжал снег, замелькали ручные фонарики. Выстроились. И тут уже ясно слышим: идет - поют морозные рельсы...
С гулом, грохотом, обдавая жаром, ворвался на станцию курьерский паровоз, замелькали ярко освещенные классные вагоны. Завыли трубы "Интернационал" - кто в лес, кто по дрова от радости... На ходу соскочил начальник отряда, вручил мне пакет, рапортовал: "Двадцать пулеметов, сто тысяч патронов. При пулеметах команда - москвичи..."
Вылезли эти москвичи-пулеметчики, - я, прямо как во сне, смотрю на них, - расторопные, с шуточками, ловко одетые: "Указывайте позицию, мы до этих генералов давно добираемся!.." И бегом потащили пулеметы на линию войск... А минут через десять подошел и второй поезд с артиллерией... Перед рассветом наши цепи двинулись в наступление на Чернухино...
КОММЕНТАРИИ
Морозная ночь
Впервые - сб. "Писатели - Крыму". Литературный альманах, изд. Комитета содействия борьбе с последствиями землетрясения в Крыму. М., 1928.
При включении в изд.: ГИЗ, 11, подвергся незначительной правке (текст сборника с авторской правкой в ИМЛИ).
Включая "Морозную ночь" в изд.: Гослитиздат. 1934 - 1936, 3, автор сократил рассказ, сняв вступление и заключение, очень существенные для понимания этого рассказа.
В с т у п л е н и е: "Спасибо, дорогие друзья!.. Пауза. Звенят стаканы. Четверо у стола садятся. Пятый еще стоит. Вино из дрожащего стакана льется на пальцы его большой и слабой руки. Он высок ростом и костляв. Заросшее бородой его больное лицо с красным румянцем на скулах морщинисто улыбается. Большие глаза, блестящие от лихорадки, глядят из темных впадин на друзей и, кажется, не видят их.
– Итак, с новым годом!..
Затем он садится, тяжело кладет локти на стол, упирает волосатый подбородок в кулаки...
– Не очень-то весело сидеть с умирающим человеком... Э, бросьте, чего там!.. Умирать, честное слово, не страшно, - жалко покидать навек нашу планету - зеленую, шумную, скандальную... Я бы еще тысячу лет прожил, право... Весной поеду в Париж, к доктору Манухину, освещать селезенку рентгеном. Мне Горький рассказывал в двадцать первом году, как его Манухин спас. Жил он на Капри, чахотка в сильнейшем градусе, доктора дали два месяца жизни. Приехал Манухин, сейчас же Алексея Максимовича на пароход в Неаполь и сделал двенадцать освещений селезенки. А через два месяца вместе вино пили...