Морская амазонка
Шрифт:
— Я уверен! — Марат сел на соседний стул и обнял меня одной рукой. Другой держал стаканчик с кофе.
Как хорошо, что в ту минуту он поддержал меня. Я не знала, что делать и как быть в такой ситуации. Перелом переломом, но сам факт того, что мама попала в больницу, действовал на меня угнетающе. Да еще и эта подавляющая больничная атмосфера. Мне нужно увидеть маму. Только тогда я могу успокоиться.
— Все хорошо, все будет хорошо, — шептал мне на ухо Марат. И я ему верила.
Вскоре открылась дверь в кабинет, и нам разрешили войти.
Вид мамы поразил меня —
— Привет, доча, — обыденным тоном поприветствовала меня мама.
Я бросилась к ней.
— Мама! Ты… я не знаю, что сказать.
— Как мне жалко «бивни»! — запричитала мама. — Я же их растила, поливала, налюбоваться ими не могла! Если бы не эта дурацкая лестница… Что теперь с ними?
— Ты не о кабачках своих думай, а о себе!
— Ой, да что со мной будет? Подумаешь, сломалась немного! Зато дома буду сидеть. Столько статей напишу!
Мама была полностью в своем репертуаре.
— А это что за молодой человек? — кивнула она в сторону Марата, переминающегося с ноги на ногу у двери.
— Это Марат. Я тебе рассказывала о нем, — шепнула я.
— Приятно познакомиться, — любезным голосом сказала мама.
— Мне тоже, — Марат подошел к ней.
— Надо же, как странно все вышло — знакомлюсь с молодым человеком своей дочери в больнице.
Я вспыхнула. Марат тоже засмущался. Мы никогда с ним не обсуждали, кем друг другу доводимся. Мы просто были вместе. А тут мама сразу поспешила расставить все точки над «i».
— Если бы я знала, что вы придете, я бы привела себя в порядок, — продолжила она.
— Поверьте, вы и так в полном порядке, — с широкой улыбкой на лице заверил ее Марат. Эта улыбка… даже в больнице она в тысячный раз очаровала меня. — Ну, короче, я буду вам позванивать, — обратилась мама к врачу, который все это время сидел за столом и с изумленным выражением лица наблюдал за нашей беседой.
— Обязательно! Звоните каждый день! Я должен знать, как идет процесс выздоровления.
Мы довели маму до такси и поехали домой.
Мама ни на секунду не смолкала, возмущалась по поводу своей неосторожности и коварной стремянки, плакала о бедной лагенарии и тайком подмигивала мне, что означало одобрение моим выбором. Марата она знала только по моим рассказам.
— Все-таки хорошо, когда мужчина рядом, — заключила она, чем заставила меня в очередной раз почувствовать себя неловко. — Не советую тебе стать моряком. Ни за что! Муж всегда должен быть при жене.
— А почему ты мне сама не позвонила, когда «сломалась»? — Я решила сменить тему разговора. Не люблю, когда вмешиваются в мою личную жизнь. Пусть даже мама.
— Знаешь, когда летишь с лестницы, а потом лежишь на земле со сломанной рукой и ногой, как-то забываешь о звонках. Соседи, которые были при сборе урожая, отвезли меня в больницу. Никто из нас не додумался позвонить тебе. Уже потом медсестра спросила, есть ли у меня родственники.
— Ясно…
С каждым днем мама понемногу адаптировалась к ограничению в передвижении, но ни на секунду не падала духом. С лагенариями, как и следовало ожидать, не
Я хотела бросить работу, потому что с мамой нужно было находиться рядом постоянно, но она мне не разрешила это сделать. Мол, справится сама. А переломов и следовало ожидать. На мой удивленный вопрос «С чего ты это взяла?» она ответила:
— Я в конце весны нечаянно наступила на взошедшую тыкву и сломала стебелек. Вот по закону кармы мне все и вернулось. Так что все нормально.
Да, мама была в своем репертуаре — тут же провела причинно-следственную связь, поняла по-своему, из-за чего сломала лодыжку и руку. Не нравилось ей только одно — что кожа под гипсом очень чешется. Но и к этому она приспособилась — просовывала между гипсом и ногой (рукой) спицу и с блаженным выражением лица чесалась.
Так я теперь и жила — после работы сразу бежала домой, чтобы помогать маме. От ее возмущенных заявлений типа «Что я, немощная?» я поначалу терялась, а потом отвечала:
— Да, немощная! Мама, ты невозможная! — сломала себе руки-ноги и никак угомониться не можешь — целыми днями лазишь по двору с костылем и на лагенарии свои смотришь, которые чуть тебя не угробили!
— «Чуть» не считается! — парировала мама. — Это все карма, все она. Ту тыкву я тоже не до конца растоптала. Вот и карма меня не до конца… угробила. И вообще, я пишу статью.
— О чем?
— О мстительных тыквах.
— Лучше напиши статью о лживых снах.
— Ты это о чем?
— Да все о том же твоем сне, в котором я на лошади скакала. Лошадь не меня начала копытами бить, а тебя. Это ты всю душу своим лагенариям отдала, а они тебя… копытами побили.
Мама задумалась.
— А что, в этом что-то есть…
— Вот и иди, пиши статью, а я пока во дворе приберу. И не смей со своим костылем подметать! Это… ты меня позоришь. Вдруг соседи увидят? Что подумают? Что я о своей матери не забочусь? Ты с двумя переломами еще и с веником по двору танцуешь.
— Я что, немощная? — начинала по новой мама.
Так вот и проходили мои дни. Днем я работала на спасательной станции, а вечером ругала маму за то, что она изображает из себя жертву кармы и чуть ли не бинтами перевязывает свою лагенарию. Мама как-то не придавала значения тому, что у нее два перелома.
Если бы я не вырывалась из этой психушки на встречи с Маратом, я бы, наверное, сошла с ума. Раньше мы обычно встречались в половине десятого вечера, но после маминой травмы встречи стали нерегулярными — все-таки мне удавалось иногда усадить маму за ее статьи, а я трудилась по дому. У меня встречаться не хотели. Из-за чего? Из-за мамы. Нет бы ей лежать на кровати, как делают все нормальные больные, и требовать у домашних внимания и заботы, так нет, она скакала по дому на своем костыле и через каждые пять минут стучала им в дверь моей комнаты, вживаясь в роль официантки: