Морские истребители
Шрифт:
Командиры неопределенно говорили: «Хватит войны для нас и на Черном море».
За долгое время совместной боевой работы мы по-настоящему подружились и сроднились с летчиками-штурмовиками 8-го гвардейского и 47-го штурмовых авиаполков. Немало трудных испытаний выпало на нашу с ними долю в период боев на Таманском полуострове, в районе Новороссийска, в боях за Крым и Севастополь. Никогда не забудутся сложные и рискованные полеты над седыми холодными волнами на Феодосию и Киик-Дтлама, Наша дружба и фронтовое братство скреплены кровью многих летчиков-штурмовиков и истребителей. И вот теперь наши боевые
Спустя несколько дней после завершения боев в Крыму командир эскадрильи сказал мне:
– Собирайся в отпуск. Ты уже год на фронте. Сейчас есть возможность повидаться с родными.
Это предложение меня застало врасплох и озадачило. За все три года войны мы и не помышляли об отпуске или отдыхе. И на фронте, и в тылу советские люди напрягали все свои силы в борьбе против фашизма, не считаясь с потерями и лишениями. Я поделился радостью о Борисом Акуловым. Он принял деятельное участие в сборах, пытался давать советы, куда поехать и как вести себя в той или иной ситуации.
Действительно, мне пришлось задуматься: «Куда же вначале поехать? На родину, в Калининскую область, к маме, или в Днепропетровск, к любимой девушке?»
Мои размышления и колебания прервал при встрече возле штабной землянки командир полка Авдеев. Он, как обычно, без всяких предисловий выпалил:
– Завтра на Москву летит Ли-2. Если тебя устраивает, я скажу командиру экипажа, чтобы взял тебя и доставил в столицу.
Это неожиданное предложение, забота и внимание командира полка положили конец моим колебаниям. В Москву так в Москву. На следующий день, прибыв к самолету, я убедился, что все улажено, и командир экипажа пригласил меня на борт Ли-2.
Пролетая над местами недавних ожесточенных боев, я пытался рассмотреть следы, оставленные войной. С высоты полета хорошо видны многочисленные окопы и траншеи, воронки от бомб и снарядов. Передо мной простиралась израненная и многострадальная советская земля. Распаханных участков, на которых зеленели бы всходы, было мало, попадались лишь отдельные небольшие островки. После освобождения наступила первая очень трудная весна. Руины городов и сел, развалины и одиноко торчащие печные трубы - все напоминало о прокатившемся над этой местностью огненном урагане. На душе было горько и тяжело. Не верилось, что все сгоревшее, разрушенное можно восстановить. Сколько же надо сил, времени! Да и когда восстанавливать, если надо еще гнать фашиста с родной нашей земли.
Впервые за годы войны я оказался в положении свободного человека. Непривычная ситуация. С трудом воспринималось, что я тридцать суток могу ехать куда захочу, могу делать то, что мне захочется, могу, наконец, выспаться… Целых три военных года я не видел своих родных: маму и сестру. Я не мог сообщить им о своем приезде, встреча будет для них неожиданной. Трудно было представить, как она произойдет.
Полет до Москвы прошел незаметно. Тепло распрощавшись с экипажем Ли-2 на аэродроме Измайлово, я благополучно добрался на поезде до старинного русского городка - Кашин. На рассвете город еще только просыпался. Не спеша двинулся от вокзала к центру, обдумывая, каким образом теперь добраться до деревни Витенево, в семи километрах от районного центра, где и проживали мама с сестрой Марией.
Но совету одного прохожего старичка
Переходя через центр базарной площади, где людей было мало, обратил внимание на идущую мне навстречу старушку в черном платье и черном платке с сумкой в руке. Присмотревшись, но больше интуитивно, я уловил что-то знакомое в облике и походке этой женщины…»Да это же мама!» - пронзила сознание внезапная и острая, как боль, мысль.
Быстрыми шагами пошел навстречу, не сводя с нее глаз. «Может быть, ошибся?»
Женщина подняла голову, увидела меня и вдруг крикнула:
– Сыночек!
Я успел подбежать, и она упала мне на грудь, заливаясь слезами. Мама сквозь слезы непрерывно повторяла: «Родной! Сыночек!» Я смог только выговорить: «Мама! Здравствуй, мама!» - какой-то комок в груди перехватил дыхание, глаза наполнились слезами.
Так мы, обнявшись, и стояли посредине базарной площади. Со всех сторон сбежались женщины, многие смахивали слезы. Послышались голоса:
– Да это же Матреша из Витенева.
– Никак сына встретила!
Мать стояла, прижавшись ко мне, счастливая. Трогала мои погоны, ордена и с гордостью поглядывала на окруживших нас женщин. А те засыпали меня вопросами: «Сынок, когда война-то кончится? Когда Красная Армия прикончит фашиста?»
Одна женщина робко спросила:
– Не встречал ли, гражданин хороший, моего сына, его Петром звали… Петр Пташкин. Он тоже в моряках.
Не было в ту тяжелую пору более распространенных вопросов при встречах с фронтовиками. Какой надеждой светились глаза женщин, когда они спрашивали о своих родных и близких, от которых давно не было весточек.
И хоть хотелось скорее остаться вдвоем с мамой, не мог я в меру сил своих и компетенции не поговорить с этими женщинами. Чувствовал себя здесь, на площади, полномочным представителем Красной Армии: «Не волнуйтесь, недолго вам уже без мужей и сыновей жить. Добиваем врага. Сына вашего, Петра, не встречал. Но если он на флоте, то должен быть славный моряк. Иных на флоте не держат». В окружении плачущих и незнакомых мае женщин я особо остро ощутил, какими прочными и неразрывными узами связаны советские люди с теми, кто ведет смертный бой на фронтах.
Наконец, с трудом выбравшись из толпы, мы остались с мамой одни. Голод в ленинградской блокаде, лишения и заботы, постоянная тревога за сыновей и мужа сделали маму неузнаваемой, она превратилась в маленькую, худенькую старушку, несмотря на то, что ей было всего сорок шесть лет. Она никак не могла поверить своим глазам, держала меня за руку и сквозь слезы повторяла:
– Неужели это ты, Володя, сыночек! Живой и здоровый! Как же ты приехал с фронта-то?
Шли до деревни пешком и не могли наговориться. Чувствовалось, что мама никак не могла смириться с гибелью папы, в ее словах сквозила надежда: «А может, живой, и объявится?»