Морские повести и рассказы

Конрад Джозеф

— Ну, что у вас нового? — проворчал капитан Джонс довольно добродушно, ибо, сказать по правде, ему всегда было приятно видеть Бантера, как он выражался, укрощенным.

— Что нового! — воскликнул сокрушенный скептик, не отнимая рук от лица. — Да, много нового, капитан Джонс. Кто мог бы отрицать весь этот ужас и всю реальность? Всякий другой упал бы замертво. Вы хотите знать, что я видел. Могу вам сказать одно: с тех пор как я это увидел, я начал седеть.

Бантер отнял руки от лица, и они бессильно повисли по обе стороны кресла. В сумраке каюты он казался сломленным.

— Не может быть! — пролепетал, заикаясь, капитан Джонс, —

Поседели?! Подождите минутку! Я зажгу лампу!

Когда лампа была зажжена, можно было ясно увидеть потрясающий феномен. Как будто сверхъестественный страх, ужас, страдание, выделяясь сквозь поры кожи, серебристой изморозью осели на щеках и голове штурмана. Его короткая борода, его подстриженные волосы отросли, но были не черные, а седые — почти белые.

Когда мистер Бантер, осунувшийся и ослабевший, появился на палубе, чтобы приступить к исполнению своих обязанностей, он был чисто выбрит и голова у него была белая.

Матросы оцепенели от ужаса. «Совсем другой человек», — шептались они. Все единодушно и таинственно пришли к заключению, что помощник «что-то видел», и только матрос, который в ту ночь стоял за штурвалом, утверждал, что помощника «что-то ударило».

Это расхождение во мнениях не дошло до серьезных разногласий. С другой стороны, все признали, что после того как он снова набрался сил, движения его стали, пожалуй, еще красивее, чем раньше. Однажды в Калькутте капитан Джонс, указывая какому — то гостю на белую голову старшего помощника, стоявшего у грот — люка, многозначительно изрек:

— Этот человек — в расцвете лет.

Конечно, пока Бантер был в плавании, я регулярно, каждую субботу навещал миссис Бантер просто для того, чтобы узнать, не нуждается ли она в моих услугах. Само собой подразумевалось, что я буду это делать. Ей приходилось жить на половину его жалованья — примерно на фунт в неделю. Она снимала одну комнату на маленькой, тихой площади в Ист-Энде.

И это была роскошь по сравнению с тем существованием, на какое они были обречены, когда Бантеру пришлось оставить службу на торговых судах в Атлантике (он поступал штурманом на любые пакетботы с тех пор, как потерял свое судно, а вместе с ним и свое счастье), — это была роскошь по сравнению с теми временами, когда Бантер выходил из дому в семь утра, выпив только стакан кипятку с коркой черствого хлеба.

Одна мысль об этом невыносима, особенно для тех, кто знал миссис Бантер. В то время я изредка встречался с ними и не могу без содрогания вспоминать, чтб пришлось претерпеть этой врож- 'денной леди. Довольно об этом.

После отплытия «Сапфира» в Калькутту славная миссис Бантер очень беспокоилась. Она говорила мне: «Как это должно быть ужасно для бедного Уинстона», — так звали Бантера, — а я пытался утешить ее. Потом она стала обучать маленьких детей в одной семье и полдня проводила с ними, для нее такая работа была полезна.

В первом же письме из Калькутты Бантер сообщал ей, что свалился со штормтрапа и разбил себе голову, но что, слава богу, все кости целы. Вот и все. Конечно, она получала от него много писем, но мне этот бродяга Бантер не написал ни строчки за вес одиннадцать месяцев. Разумеется, я полагал, что все обстоит благополучно. Кто бы мог себе представить, что произошло!

И вдруг миссис Бантер получила письмо от одной юридической фирмы в Сити, извещавшее ее о смерти дяди — старого скряги — бывшего биржевого маклера, бессердечного, черствого дряхлого старца, который все

жил да жил. Кажется, ему было лет девяносто. И если бы я встретил сейчас, в эту минуту, его почтенный призрак, я попытался бы взять его за горло и задушить.

Старый пес никак не мог простить своей племяннице, что она вышла замуж за Бантера; и когда спустя много лет люди нашли нужным уведомить его, что она в Лондоне и в сорок лет чуть ли не умирает с голоду, он отвечал только:

— Так ей и надо, этой дурочке.

Я думаю, он хотел, чтобы она умерла с голоду. И что же? Старый людоед умер, не оставив завещания, а родственников у него не было, кроме этой самой дурочки. Теперь Бантеры стали богатыми людьми.

Конечно, миссис Бантер плакала так, словно сердце у нее разрывается. У всякой другой женщины это было бы просто лицемерием. И, вполне естественно, ей захотелось протелеграфировать эту новость своему Уинстону, в Калькутту, но я, с «Газетой» [2] в руках, доказал ей, что судно уже больше недели как значится в обратном рейсе. Итак, мы стали ждать и каждый день говорили о дорогом Уинстоне. Прошло ровно сто таких дней, прежде чем с прибывшего почтового судна поступило донесение, что на «Сапфире» все в порядке и он уже входит в Ла-Манш.

2

«Лондонская газета» — газета, в которой печатаются правительственные распоряжения и назначения, а также торговые и финансовые сведения.

— Я поеду встречать его в Дюнкерк, — сказала миссис Бантер.

«Сапфир» вез в Дюнкерк груз джута. Разумеется, я должен был в качестве хитроумного друга сопровождать эту славную женщину. Она и по сей день называет меня «наш хитроумный друг», и я замечал, что люди малознакомые иной раз пристально смотрят на меня, очевидно, отыскивая признаки хитроумия.

Поместив миссис Бантер в хорошем отеле в Дюнкерке, я пошел к докам — дело было под вечер, — и, каково же было мое изумление, когда я увидел, что судно уже стоит у причала.

Должно быть, Джонс или Бантер, или оба они здорово гнали корабль в Ла-Манше. Как бы там ни было, он стоял здесь уже второй день, и команду уже распустили. Я встретил двух юнг с «Сапфира», которые уезжали в отпуск домой. Пожитки их лежали на тачке, взятой у какого-то француза, а сами они были веселы, как воробушки. Я спросил их, на борту ли старший помощник.

— Вон он, на набережной, следит, как становятся на мертвый якорь, — отвечает один из юнцов, пробегая мимо.

Можете себе представить, как я был потрясен, когда увидел его белую голову. Я смог только проговорить, что его жена в городе, остановилась в гостинице. Он тотчас же оставил меня и пошел на клипер за шляпой.

Наблюдая, как быстро поднимался он по сходням, я был поражен ловкостью его движений.

В то время, как черный штурман изумлял всех своей сдержанностью и солидной осанкой, необычной для человека в расцвете лет, этот седовласый мужчина был на редкость проворен для старика. Не думаю, чтобы он ходил быстрее, чем раньше. Просто, он казался совершенно другим из-за цвета волос.

То же самое относилось и к глазам. Глаза его, которые так холодно, так пристально смотрели из-под черных, косматых, как у пирата, бровей, теперь, имели невинное, почти детское выражение, добродушно ясные под седыми бровями.