Моряк из Гибралтара
Шрифт:
— Да нет, дело было совсем не в том, — ответил я, — будто охотники желали ему зла. Вовсе нет. Просто они явились сюда в поисках какого-нибудь редкого зверя, которого очень трудно поймать, поэтому, естественно, были несколько разочарованы. Кроме того, у них были с собой карабины наготове, смазанные, заряженные и все такое прочее, так что понятно, что им не терпелось пустить их в дело. Вот они и выстрелили. Куду умер не сразу. Он долго плакал. А смотреть на плачущего куду — этого никто не должен. С окровавленной мордой, куду лежал на обочине дороги и горько
— Ах-ах-ах! — фыркнул Легран. — Если вы хотели рассказать дурацкую историю, то…
— Сразу видно, — оборвала его Анна, — что уж вам-то никогда не случалось вставать в полдень. А что потом?
— А потом на куду стало очень трудно охотиться, так оно остается и поныне.
— А охотник? — спросил Эпаминондас.
— Говорят, он снова поднялся с постели лишь для того, чтобы покинуть Африку, и больше его здесь не видели…
— Это был не охотник, — проговорила Анна. — Господи, как бы мне хотелось подстрелить завтра куду…
— А вот я, — возразил Эпаминондас, — чего бы только я не дал, чтобы…
— Когда убиваешь его как положено, поджидая, подстерегая долгие дни и недели, тогда, наоборот, чувствуешь себя по-настоящему счастливым. Грузишь его себе на крышу автомобиля рогами вперед и как-то по-особому, со всей силой давишь на клаксон — чтобы все узнали об этом событии. И вдруг понимаешь, как прекрасна жизнь. А потом долго при свете ацетиленовой горелки смотришь на своего куду, силясь вспомнить то, что, казалось, напрочь забыл.
— А когда ты на него смотришь, тебе не случается испытывать желание завладеть еще каким-нибудь куду? — спросила Анна.
— Еще как, — заметил Эпаминондас.
— Какой разговор! — ответил я. — Да с этого момента это желание уже никогда вас не покидает, оно остается с вами навечно. Но все равно, так редко случается убить подряд одного за другим, что, пока ждешь, успеваешь вконец потерять всякую надежду.
— Но ведь в то время, — предположила она, — можно занять себя чем-то другим, разве нет?
— Конечно, — согласился я, — можно вернуться к своим обычным занятиям, но все равно ты уже не тот. Ты изменился навеки, и с этим уже ничего не поделаешь.
Она улыбалась, немного захмелев — от виски и от желания подстрелить куду. Я снова принялся нежно поглаживать ей лодыжки, как-то все более и более тревожно. Жарища стояла ужасающая. Время от времени она прикрывала глаза. Все мы чувствовали себя очень усталыми. Легран заснул и
— Это просто дань преданности, попытка не бередить сердечную рану, — сказала она. — На самом деле, конечно, Жеже совсем не такой уж неуловимый зверь. — Потом добавила: — Скажи, а в своем американском романе ты напишешь про куду? Ведь, раз о них уже рассказывал господин Хемингуэй, не сочтут ли это дурным тоном?
— Но ведь, не будь господина Хемингуэя, — возразил я, — мы бы вообще не могли об этом говорить, так неужели лучше лгать и делать вид, будто мы говорим о чем-то другом?
— Нет-нет, лучше уж сказать правду, какой бы горькой она ни была.
Она склонилась над столом и положила голову на скрещенные руки. Волосы у нее совсем растрепались, и гребешки упали на пол.
— А о чем еще ты собираешься рассказать, — тихонько спросила она, — в этом своем американском романе?
— О многочисленных путешествиях, — ответил я. — Это ведь получится очень морской роман, тут уж ничего не поделаешь.
— А ты опишешь там цвет моря?
— А как же без этого…
— А еще что?
— Оцепенение африканских ночей. Лунный свет. Звуки тамтама племени мангбуту на просторах саванн…
— А еще что?
— Кто знает? Может, еще какое-нибудь каннибальское пиршество. Но цвет моря в разное время дня, это уж точно.
— Ах, как бы мне хотелось, чтобы люди восприняли это как путевые записки.
— Так оно и будет, мы ведь только и делаем, что путешествуем.
— Все-все, кто прочтет?
— Может, и не все. Может, найдутся человек десять, которые воспримут это по-другому.
— А эти, они что подумают?
— Какая разница, да все, что захотят. Нет, правда, все, что им заблагорассудится.
Она замолчала. По-прежнему опустив голову на скрещенные руки.
— Поговори со мной еще немножко, — едва слышно попросила она.
— Когда спишь, — продолжил я, — и знаешь, что он там, лежит себе возле палатки, то кажется, будто это все, что нужно тебе в этой жизни, и, появись что-нибудь еще, кроме этого куду, это будет уже слишком — короче, что уже никогда не захочешь ничего другого, что он так и останется единственным твоим желанием. Наверное, это и есть счастье.
— Ах, — тихонько прошептала она, — как было бы ужасно, если бы на свете не было куду.
По-моему, я снова выкрикнул ее имя, как со мной уже случилось тем утром. Эпаминондас снова вздрогнул. Легран проснулся. Спросил меня, что случилось. Я успокоил его. Ответил, ничего такого. Мы пошли спать. За неимением места Эпаминондас разместился в одной комнате с Леграном. Я услыхал через перегородку, как тот спрашивал, не издеваемся ли мы над ним и долго ли еще будет продолжаться эта комедия.
— Кто знает?.. — как-то очень рассудительно ответил Эпаминондас. — Может, завтра уже все закончится. — Это вызвало у Леграна приступ гомерического хохота, ибо на сей раз он понял, что тот имел в виду.