Моряки. Очерки из жизни морского офицера 1897-1905 гг.

Граф Гаральд Карлович

Однако, несмотря на все достоинства, японцы не вызывали у нас особых симпатий, так как были слишком чужды по духу русским, – манекены, а не люди. Вся их жизнь протекала в бесконечно однообразной и скучной работе. Какая-то нация муравьев, которая имеет все данные достигнуть больших успехов в устроении своей материальной жизни, но не духовной. Конечно, и среди японцев найдутся ученые и мыслители, живущие только во имя духовных благ, но большинство имеет лишь материальные интересы и притом весьма скромного масштаба.

Они никогда не займут среди

народов мира первых мест, ни в области искусств, ни в области науки. Они создали себе серенькую будничную жизнь, ею вполне довольствуются, и, пожалуй, это довольство и есть их огромное преимущество перед другими нациями. Никогда японский интеллигент не будет предаваться исканиям каких-то новых путей, как это любят делать русские; для него мир – ясная картина, и он знает в нем свое место. В Японии всюду царит дисциплина и порядок, и огромную роль в жизни обывателей играет полиция, которая хорошо поставлена и отлично знает, что можно допускать и чего нельзя.

Перед самым концом войны в наш город прислали пленных с Сахалина – губернатора с его штабом и офицерами. Их приезд на время оживил общество, и мы с интересом слушали рассказы о занятии японцами острова, да и вообще о жизни на нем. Впрочем в Сендае находились еще и сухопутные офицеры, но они попались какие-то незадачливые. Это были все старики, и большинство из них отнюдь не были сторонники «сухого режима», так что мы скоро пришли к убеждению, что наши любители напитков по сравнению с ними сущие дети.

Один старый пехотный капитан уверял, что он, вставая утром, не может выпрямить спины, пока не выпьет чайного стакана водки; в течение дня он выпивал их еще несколько. Вообще, у них мерилом питья крепких напитков служили чайные стаканы, и к рюмкам относились они с величайшим презрением. Как-то наши офицеры решили устроить ответный обед сухопутным собратьям. Торжество предполагалось в нашем доме, и потому мы сочли за лучшее на этот день исчезнуть. Не оттого что не желали быть в их обществе, а потому что тогда пришлось бы пить, чего не хотелось. Как на нас ни обижались, но мы все-таки с утра ушли, обедали в городе, гуляли и ровно в шесть часов вернулись.

Как и можно было предполагать, произошло гомерическое пьянство: в столовой на полу лежали «мертвые» тела хозяев и одного гостя; другие, с горем пополам, разъехались по домам. Вестовые с ужасом докладывали, что много посуды было побито, и еще хорошо, что не произошло чего-либо худшего. После этого такие обеды больше не устраивались, так как наши признали себя побежденными. Пехотный капитан, который побил в пьянстве рекорд, обиделся на «моряков» и считал их «гордыми», так что между нами пробежал холодок, но на общую пользу, конечно, иначе эта дружба кончилась бы печально.

Когда японское начальство убедилось, что нас в городе принимают вполне миролюбиво, оно разрешило бывать в чайных домиках и ресторанах, что стало большим развлечением. Разумеется, все мы слыхали о гейшах и потому особенно ими интересовались. В Сендае чайные домики и их неизбежное прибавление –

гейши, как и все, сохранило патриархальный отпечаток. Их не коснулся европейский дух, а следовательно, и испорченность нравов. Время в них проводилось вполне прилично, и хозяева строго следили, чтобы известные границы между гостями и гейшами не переходились.

Посещение чайного домика обычно сопровождалось известным церемониалом; после низких поклонов, присюсюкиваний и втягивания в себя воздуха, что являлось высшим выражением радушия и вежливости, гости провожались в одну из комнаток и усаживались на особых подушках на полу, покрытом циновками. Сейчас же подавался чай со сластями, саке (рисовая водка) и принимался заказ на дальнейшее меню, а также на приглашение гейш. Пока гонцы бегали за ними, гости пили чай и саке. Скоро появлялись и гейши – девушки-подростки лет 12–14, и при них старшая, которой тоже было не слишком много лет (обычно не больше 16–18).

Они имели бумажные веера, а старшая музыкальный инструмент – нечто вроде двухструнной гитары – самсин. Войдя в комнату, согласно этикету все опускались на колени и кланялись до земли. Потом вставали, и начинались танцы под однообразную и незвучную музыку самсина. Эти танцы совершенно не походили на наши и заключались в принимании танцующими различных пластических поз. Движения были ритмичны, грациозны и спокойны. При этом важную роль играл веер. Каждый танец имел какой-нибудь аллегорический смысл, конечно, нам совсем непонятный.

В общем все получалось живописно, и мы вначале с удовольствием любовались этими изящными куколками, но потом их танцы надоедали своим однообразием и холодностью. Гейши действительно были изящны в своих одеждах и замысловатых прическах и часто с хорошенькими личиками. В японской обстановке они прекрасно гармонировали с вышитыми ширмами, расписанными стенами, сервировкой и даже карликовым садиком перед домом. Однако легко было себе представить, как были бы они смешны в европейском платье в наших гостиных или на подмостках театра.

Вначале мы взаимно стеснялись, но уже после трех-четырех раз завязались самые дружеские отношения: их приглашали к столу, угощали и старались болтать. При помощи гейш мы делали большие успехи в японском языке, и незаметно наш ограниченный запас слов сильно пополнился.

Наши гейши впервые видели европейцев, и наши рассказы о жизни в Европе им представлялись чудесами. Особенно странным казалось положение европейских женщин. Гейш очень интересовали вопросы по женской части: например, большие глаза у японцев считались верхом уродства. Как раз один наш офицер имел огромные синие глаза и в свое время в родных краях пользовался особенным успехом у дам, японки же его считали уродом и над ним потешались. Когда надоедали разговоры, устраивались в садике игры. Гейши по возрасту были детьми, и игры их увлекали, так что вместо танцев они охотно резвились. За беготней и разговорами время проходило незаметно, и все с большим сожалением расставались.