Московская частная опера в Петербурге
Шрифт:
Можно надеяться, что это воспитание и развитие рано или поздно совершатся общими усилиями многих.
Что касается главного ядра русской публики, ядра, составленного из людей среднего класса, то здесь находится уже значительно много личностей, способных любить и понимать истинную высокую музыку и широко развившуюся в течение последнего пятидесятилетия русскую национальную нашу оперу. Лучшая часть нашей публики, средняя, С восторгом принимает широкий великолепный дар С. И. Мамонтова и с любовью идет смотреть: «Псковитянку», «Снегурочку», «Садко», «Князя Игоря», «Хованщину», «Русалку» и остальной ряд наших замечательных, оригинальных опер.
Правда, чтобы не слишком и не сразу раздражать, в первые поры учения, слабых и отсталых, С. И. Мамонтов иногда также дает на своей сцене оперы иностранные (между которыми есть, конечно, также и много капитальнейшего — еще бы! Европа всегда была, есть и будет сильна талантами и великими дарованиями по всем отраслям интеллектуальной деятельности). Но в настоящую минуту раньше всего потребно завоевать полнейшие права гражданства для всего великого и
В деле помощи искусству выступили у нас, на нашем веку, на наших глазах — интеллигентные русские купцы. И этому дивиться нечего. Купеческое сословие, когда оно, в силу исторических обстоятельств, поднимается до степени значительного интеллектуального развития, всегда тотчас же становится могучим деятелем просвещения и просветления. Так было в конце средних веков с итальянским купечеством во Флоренции, с немецким — в Аугсбурге и Нюрнберге, в XVII веке — с голландским купечеством в Амстердаме и Гааге, XVIII и XIX веке — с английским в Лондоне.
А со сколькими бесконечными препятствиями, с какою неприязненностью и враждою приходилось нашим добровольцам бороться. Их дело и их почин преследовались насмешками и презрением, на их деятельность указывали пальцами, как на смешной и праздный каприз богатых людей, не знающих куда девать свои деньги. С разных сторон сыпались доказательства, что никакой русской школы живописи нет, что никакой симфонии и вообще русской инструментальной музыки нет, что никакой русской оперы нет, а если они все и есть, то слишком слабые и ничего не стоящие, а в сравнении с Европой часто равняющиеся нулю. Но трое наших фанатиков были глухи к воплям врагов и твердо стояли на своем. Чего не желали, чего не умели, чего не соображали, о чем даже не удостоивали задумываться другие люди, и в особенности многосложные, специальные учреждения (обыкновенно всего менее понимающие и любящие то дело, к которому приставлены, а потому вечно ему всего более вредящие), то подняли на свои плечи, начали и выполнили, каждый в одиночку, без всякой чужой помощи и совета, эти трое человек, истинные значительные личности русской истории. «А, господа, — как будто говорили они, — вы не хотите, вы не можете, вы не умеете? Ладно же, а мы — и хотим, и можем».
И сделали.
Мы свидетели теперь начинающегося их торжества.
Московская русская опера — одно из крупнейших проявлений этого духа доброжелательства на пользу родины и соотечественников, этого духа защиты правого и недостойно утесненного дела.
О, если б ушедшие уже от нас великие русские музыканты, Глинка, Даргомыжский, Мусоргский, Бородин, могли бы, когда-то прежде, покуда были живы, предвидеть, что и для их произведений придет час пощады, спасения, всеобщего признания и счастья, как бы они, кажется, обрадовались и просияли, как бы они взглянули с отрадой вперед перед собою и как бы снова заиграло в их душе светлое вдохновение, так долго замученное и притиснутое. Но если их уже более нет у нас, то как должны просветлеть еще живые, по счастью, высокоталантливые композиторы наши, которым так тяжко доставалось, в продолжение всего их века, — и ничем не легче против их предшественников и товарищей.
В заключение, мне надо указать еще на один факт, повидимому, мало обративший на себя внимания у нас.
Воскрешение русской оперы московским частным театром вызвало на свет целый ряд талантливых художественных произведений, по своей глубокой народности и своеобразию принадлежащих совершенно к одной и той же категории, скажу даже — породе, с талантливыми операми высоких русских композиторов. В Москве сплотилась вдруг вокруг значительного дела, начатого С. И. Мамонтовым, словно целая школа художников (по преимуществу очень молодых), которые были как-то совершенно особенно одарены к тому, чтобы дать национальной русской опере, во всем внешнем ее проявлении, в декорациях и костюмах, такой же оригинальный, национальный и самобытный характер, какой уже дан нашей оперной музыке ее композиторами. У нас, конечно, не впервые являются теперь талантливые художники, пишущие национальные декорации и сочиняющие национальные костюмы. Как можно! Такие талантливые художники начали появляться у нас лет сорок тому назад, почти в начале царствования Александра II (до тех пор царствовал какой-то преуморительный и вполне невежественный лжерусский дух и в декорациях и костюмах). Постановка «Рогнеды» Серова, «Бориса Годунова» (не оперы Мусоргского, а драмы Пушкина), «Жизни за царя», «Руслана» и других в 60-х и 70-х годах явилась эрой в том деле, и я, в своих статьях, много раз в свое время указывал на то русским читателям. Замечательнейшими сочинителями костюмов явились тогда талантливейший художник наш Шварц, архитектор И. И. Горностаев и археолог Прохоров, которые страстно любили и знали русскую старину; замечательнейшими сочинителями декораций явились тогда же истинно талантливые театральные живописцы Шишков и Бочаров. Множеством значительных отличных произведений по своей части они
Может быть, те особые обстоятельства, среди которых эта молодежь творила, особо счастливо действовали на их расположение духа и расположение их творческих сил. Работая для театра С. И. Мамонтова, они не состояли ни на какой службе, в том числе и не у Мамонтова, а оставались совершенно свободными, независимыми художниками, каждый по своей части, продолжали свои собственные, никем не заказанные работы, рядом с работами на театр С. И. Мамонтова. Притом же никто не стеснял художников: не было тут для них никакого ни приказа, ни указа, — ни поправок, ни убавок, ни прибавок. А это ли еще не счастье и не авантаж громадный! Свобода, независимость для художника — первое, несравненнейшее благо. С этою силою и элементом в руках у него, кажется, ничто сравниться не может.
Началось дело с того, что в начале 80-х годов в семействе С. И. Мамонтова происходили домашние спектакли в Москве и на даче (в селе Абрамцове): тут ставились живые картины, пьесы Островского, комедии и оперетки самого С. И. Мамонтова, и многие художники играли и участвовали, тоже писали декорации, рисовали костюмы. Многие из этих сочинений их оказались так замечательны, что в 1894 году был издан великолепный альбом под заглавием: «Хроника нашего художественного кружка». Здесь самую крупную и высокохудожественную роль играли фототипии, воспроизводящие рисунки декораций и костюмов, сочиненных Викт. Мих. Васнецовым и В. Д. Поленовым; особенно декорации и костюмы Васнецова для «Снегурочки» Островского были поразительны по творческой фантазии, красоте, оригинальности и глубоконациональному духу. Впоследствии, уже в 90-х годах, когда на Мамонтовском театре была поставлена «Снегурочка», но не пьеса Островского, а опера Римского-Корсакова, декорации и костюмы были тут же выполнены именно по прежним композициям
B. М. Васнецова, и нельзя, мне кажется, представить себе что-нибудь более совершенное, художественное и талантливое для иллюстрирования этой чудной оперы на сцене. В последние годы другие еще художники присоединились к прежним членам мамонтовского художественного кружка. Таковы были: Аполлинарий Васнецов и Конст. Коровин — оба пейзажисты, Малютин — пейзажист и историк, наконец (впрочем в редких случаях) Мих. Ив. Врубель. Эта молодежь создала декорации и костюмы для всех лучших и талантливейших русских опер, поставленных на Мамонтовском театре. Их много, и чудесных, но, между самыми значительными сочинениями декораций, я укажу на следующие, кажущиеся мне истинно превосходными: «Комната у боярина Токмакова» в «Псковитянке» Римского-Корсакова — и эта же декорация служила для «Опричника» Чайковского (что вполне позволительно и законно, так как обе оперы относятся ко времени Ивана Грозного); «Псковская улица» для «встречи Ивана Грозного», в той же опере, — с церковью, прекрасно взятою с существующей посейчас церкви села Дьякова эпохи этого царя; «Вид Пскова», с горящими кострами на реке — там же; «Княжеская гридница», служащая для «Рогнеды» и для «Русалки» (обе оперы из дохристианской эпохи России), страшный «идол Перуна», с серебряными усами; высокий терем княгини и площадь с билом под красными конскими головами для созывания народа на вече; там же «Княжеская палата», декорация, служившая для «Хованщины» и для «Опричника»; «Стрелецкая слобода» и «Скит раскольников» для «Хованщины» Мусоргского. Сколько везде тут налицо и таланта, и новизны, и знания, сколько красоты и национальности! Чтобы получить об этом понятие, надо либо все эти декорации собственными глазами видеть на сцене, либо ждать, когда С. И. Мамонтов издаст лучшие из них в виде альбома. Ах, как бы это было хорошо и нужно! Неужели таким прелестям и талантливостям пропадать потом на веки, как это бывает с большинством, декораций?
Справедливость требует заметить, что нередко композиция декораций является на Мамонтовском театре выше, чем исполнение их: это, вероятно, происходило единственно только от спешности работы и недостатка иной раз времени для вполне, до последних мелочей, точного и совершенного исполнения композиции на громадных холстах. Иные декорации, однакоже, совершенны во всех отношениях. Таковы, например, дворец царя берендеев в «Снегурочке»: это есть одно из чудеснейших, истинно волшебных по впечатлению, но глубоко русское во всех подробностях создание В. М. Васнецова; «Стрелецкая слобода» Коровина и Малютина, истинно воскрешающая старую Москву, с пушками на неуклюжих колодках, вместо лафетов, с тыном вокруг всей слободы, с перспективой древней Москвы и ее мостов, с богатою палатою стрелецкого главы князя Хованского, разукрашенною майоликами, и с неуклюже и грубо нагроможденными избами и клетями самих стрельцов; наконец, «Раскольничий скит», декорация Ап. Васнецова, решительно переносящая зрителя в русскую глушь и захолустье XVII века: здесь перед нами теснота раскольничьего монастыря, спрятанного в чаще леса, сбоку церковка со светящимся огоньком через оконце, приготовленный для самосожигания костер напереди, а вдали, за тыном и за дремучими деревьями, мелькает и сверкает живым серебром речка под лучом луны.