Московские тюрьмы
Шрифт:
Молчание прервал Дроздов. Приходит с допроса бледнее обычного, мелко его трясет. И ко мне: «Какой сюрприз! К концу допроса заходит подполковник, начальник следственной группы. Вы, говорит, тут ваньку ломаете, а за нашей спиной своему Хозяину пишете. Узнали про мое письмо Картеру! Представляешь: сколько уже прошло, когда Брежнев с Картером в Вене встречались? Года два с половиной? Так я перед встречей отправил из зоны на английском письмо с просьбой меня обменять. Знаю точно: за океан ушло. Подождал с год и думать забыл. И теперь вдруг всплывает. Сначала думал — разыгрывает подполковник. Нет, дословно цитирует последние строки. Как они узнали? Когда? Само ли письмо у них или копия, но содержание им известно. Чего-чего, но с этой стороны не ожидал удара. И момент выбрали — сегодня, не зря, теперь точно добавят».
Как могло открыться содержание письма? В Штаты доставлено надежными людьми, Дроздов в них уверен абсолютно. Ничего не оставалось, кроме одного: где-то там в департаменте
А на следующий день мне приказали: с вещами, Дроздов взволнован больше меня. Он сильно бледнеет, дрожит, когда волнуется. Просит никому из сокамерников не говорить о нем и ни в коем случае не называть его фамилии. В последнюю минуту дал телефоны двух своих московских друзей. По всем вопросам к ним — все могут. Абсолютно надежны, ибо зависят от Дроздова. Одного назвал по имени-отчеству, другой — начальник районного управления внутренних дел. О, этот точно пригодится! Я зашифровал координаты в конспектах «Капитала».
Во время суда через адвоката я сообщил Наташе телефон начальника РУВД. Ее к тому времени прописали в нашей комнате и тут же выписали. С матерью жить невозможно. С работы прогнали. Ей было негде и не на что жить. Чем черт не шутит, может, помогут? Тогда она не рискнула звонить. На первом свидании я все-таки настоял попробовать, хотя бы снять жилье помогли. Она позвонила, ответили, что такой не работает.
Когда я освободился, месяца через два-три позвонил из автомата по второму телефону. На том конце мужчина. Спрашиваю по имени-отчеству. А он меня спрашивает: кто я такой? Так, говорю, знакомый Виктора Михайловича». — «Какой знакомый? Какого Виктора Михайловича?» — заметался голос. Ну, думаю, не туда попал. А чувствую: ждет чего-то голос, только встревожен. «Дроздова», — говорю. «А вы кто?» Вот прицепился, говорить или нет? Сказал. «А-а, так это я» — «Кто ты?» — «Да я, Дроздов!» Вот это номер! По моим подсчетам, ему еще лет пять париться. «Как ты здесь оказался?» — «Так это моя квартира, а Сергей Александрович здесь уже не живет. Где ты, когда встретимся?»
— Почему ты на воле, у тебя все чисто?
— Конечно, — неуверенно отвечает Дроздов и как бы оправдывается: — Помиловка. Давай увидимся.
Встретились на следующий день в метро. Народу тьма, еле нашел: сидит на скамейке. Тот же Дроздов, только жирок набрал, на воле обычно дородней. Зимнее пальто, барская шапка. Солидный вид, но с палкой и хромает. Сломал ногу и чуть не год провалялся. Радушен, даже как будто заискивает. Куда проще, чем иной раз в камере. Ну, пойдем. Куда пойдем? Мне приглашать некуда. Ему через час на работу. Вот возьмет он там четвертной и тогда… впрочем, только не сегодня, к вечеру домой позарез надо.
В общем, вышли мы из метро, поговорили. «Понимаешь, помиловка. Да ты слышал, наверное, человек сорок помиловали». Ничего я не слышал и вообразить не мог, чтобы сорок шпионов помиловали. Говорит, как всегда, недомолвками, с ужимками и лебезит, лебезит — раньше в нем этого не замечал. Понял так его, что освободился через год или раньше после того, как мы расстались. Работает в строительном управлении, между прочим, системы потребсоюза, где и я приткнулся. «Что ж ты, говорит, в такую даль? Мы в Мытищах строим, надо тебя туда перетащить, я подумаю». Я заметил, что странно получается: меня с трешником к Москве не подпускают, а он с изменой живет — как же так? «Ты же знаешь, есть связи, отец. Я ведь говорил тебе, что он генерал-лейтенант, бывший начальник штаба Закавказского округа». Федот да не тот: в Лефортове — папа работал в Ленинградском обкоме. Я смолчал, начал прощупывать: «Где ж ты сидел?». «Там же, под Тулой. Из Лефортово обратно отправили, из зоны ушел по помиловке». А говорил, с пермской спецзоны. Слышал я про тульскую зону — привилегированная. Называет ее коммерческой, сидят там торгаши покрупнее и проворовавшееся начальство, да только не изменники родины. Но молчу.
Хихикает Дроздов: «Здоровье уже не то, была норма — три-четыре бутылки, теперь строго литр — сердечко сдает. Никаких дел, весь в быту, картишки по мелочи, женщины. Эх, тебя не было, позавчера славно позабавились, до сих пор сердце стучит — отойти не могу. Работа — не бей лежачего. Свободный режим, когда хочу, ухожу, триста рэ — куда еще прыгать? Связи старик, с друзьями не пропадешь!» Храни меня бог от таких друзей. Напомнил ему о начальнике РУВД.
— Сидит. Всех пересажали.
Кого всех? Почему сидит? Был ли в природе у него друг такой? Всех друзей пересажали, а его, изменника, выпустили? Не этой ли ценой он выкупил свою помиловку? Зачем давал мне телефон, зачем врал? Какую роль сыграл в моей судьбе? Мне он, может, не повредил, иначе, думаю, что-нибудь всплыло бы, следователь как-нибудь бы проговорился. Но кто его знает? Когда с ним сидел, в голову не приходило, а сейчас сопоставляю. К Дроздову поревели сразу после того, как я отдал заявление с просьбой о встрече с сотрудниками КГБ. Разговоры об Афганистане, Польше, его
Непутевый и путевый
Сосновский, Дроздов. Упало подозрение на человека и в следующей камере, туда меня поселили в середине октября. Камера № 48, через две двери от Дроздова. Застаю человека, только что прибывшего с зоны: лежит, съежившись, под зэковской телогрейкой. Плешивый, средненький, лет сорока. Две шконки свободны. Бросаю матрац на ту, что вдоль окна.
— Там дует, лучше сюда, — показывает на шконарь против него.
Благодарю за совет, но стелю у окна, там светлей. Лиловая закраска, решетки, намордник, но в верхней незакрашенной полосе днем что-то пробивается. Все дальше от параши и блике к свету и воздуху, а главное — удобней читать: книга не заслоняет лампочки, Зовут соседа, кажется, Владимир, фамилия Ивонин. Судорожный, бесприютный какой-то. Намаялся этапом. Из Калинина в Москву — два с половиной часа электричкой — его везли двое суток, через Горький. Ни курева, ни грева, а деньги с зоны — когда придут? Поделились моим. Берет как должное, выбирает: это он не ест, это любит и никакой благодарности, мол, закон такой — все поровну. По-моему, так и должно быть, однако должна быть и добрая воля дающего и «спасибо» берущего. У Дроздова кули конфет, колбас, сыра, но я не претендовал и не забывал благодарить, если перепадала конфета. Любой закон лучше воспринимается в согласии с этикетом. Эта мысль так пришлась кстати, что я высказал ее вслух. Ивонин немного сконфузился, но не возразил. Хамство у него в натуре, поэтому и впредь приходилось осаживать. Он обычно не обижался, однако черта эта мешала сойтись, да и неинтересен был.
Инженер из подмосковного Зеленограда. Попался, говорит, на обмене мелкой валюты. Дали три года усиленного режима. Полгода отсидел в зоне в Калининской области. Пристроился чем-то вроде художника или письмоводителя, был допущен к зэковской картотеке, по которой проводят проверку. Там фотография, статья, срок. Статью 190 не помнит, видно на их зоне таких нет. Он, по его словам, равнодушен к политике. Но при мне то и дело ругает Брежнева, власть. Ругается грубо, невпопад, примитивно — совершенно неясно было, зачем он так нервничает? Эти неожиданные взрывы меня несколько настораживали. Стрелять их, такую-то мать, вешать! Войной на них, пожечь до тла! Зачем так шумишь, Володя, что не нравится? Как надо, как должно быть? Он замолчал, дальше бутафорской ругани его социальная активность не простиралась. О зэках на зоне резко отрицательно: «Это не люди, 90 % я бы бульдозерами подавил».
В первые же дни на зоне поставили его дежурить старшим по столовой. Сразу навел порядок: проследил заправку котлов по нормам, отвадил блоть — целая революция. В такое бахвальство и не знающему человеку трудно поверить. Некому больше, будто только его и ждали: вот поселят Ивонина и наведет он порядок на зоне. Одно ясно — он полгода просидел в кабинете отрядника, под крылом администрации. С людьми не сжился. Сейчас я знаю: зэки таких не любят. Администрация берет под опеку только «своих» людей, и делается это не за красивые глазки. Непутевый Ивонин зэк. Видно было, что Ивонин в отчаянии не остановится ни перед чем, напуган и обозлен на людей. Костит всех — один он хороший. Особенно доставалось жене, она-то и была причиной мирового зла. По при бытии на зону полагается свидание. Жена телеграфирует, что пока не может: через неделю едет в санаторий, а из Зеленограда до зоны всего часа три. Скрипит зубами. Никаких вестей. Ему еще раз переносят свидание, он шлет письма, телеграммы. Приходит сухая записка, чтоб не ждал. Ни ее, ни денег, ни посылки, ни передачи. Бандероли табаку не прислала. Она — член партии, депутат, работает в горисполкоме — не может с ним оставаться по принципиальным соображениям. «Я знаю, на чьих она машинах катается, — рычал Ивонин. — Я ей устрою: на десять лет сядет». Он был уверен, что новое дело, по которому его выдернули с зоны и привезли в Лефортово, — ее рук дело. Нашла в квартире спрятанные им ценности и заявила. Назвала его знакомых из секретного института, с которыми он был связан по сбыту ворованной продукции. Но и они хороши.
— Когда меня арестовали, я им передал, чтоб все прекратили. На год, по крайней мере, надо было уйти на дно. Месяц продержались, а потом опять — кабаки, загуляли. А на какие деньги? Менты их выследили.
Ивонин сокрушался, что теперь лет десять схлопочет, не меньше. Но что-то он знал и про жену, которая за его счет шкуру спасает. Если он не выкарабкается, то ее тоже посадит. А нет, так убьет. Сколько бы ни сидел, как вернется — убьет. Она знает его характер, и потому сейчас будет делать все, чтобы упрятать его подальше. Как не беситься! Тошно слушать Ивонина, но как всякого, кому грозит большой срок, жаль его.