Московские встречи

Рахилло Иван Спиридонович

…Какая глубокая синева небес! Пыль, поднятая вверх, медленно оседает на листья деревьев. Машина разбита в щепы. Обломки лежат вокруг. На лбу и на затылке кровь…

Рана заживала долго, и он, чтобы не напугать жену, под разными предлогами оттягивал свое возвращение в Москву. Но тоска по семье заставила его приехать с забинтованной головой.

…Он слышит, как тихонько приоткрывается дверь, и маленькая полусонная дочка, топая босыми ножками по ковру, спешит к нему: она любит по утрам забираться к отцу под одеяло. Тонкие ручонки крепко обхватывают

его за шею. Какое счастье! Он целует её нежно в горячую ладошку, боясь оцарапать щеку жёстким, небритым подбородком. Шестерых сыновей и шестерых дочерей — о такой семье мечтает он. Все крепкие, весёлые, дружные.

Часы бьют семь. Пора подниматься, на стене уже заиграл первый малиновый блик морозной зари.

Над умывальником висит зеркало. Из тёмной глубины толстого стекла на него молчаливо глядят задумчивые синие глаза человека с загорелым, обветренным лицом. Он приближает лицо к зеркалу и внимательно рассматривает над бровью розовый шрам. На этой грубой пористой коже, кое-где тронутой крупными щербинками, пожалуй, он и не очень заметен. По крайней мере, скульптор утверждает, что шрам украсил его лицо. Кстати, сегодня у них последний сеанс. После полётов он сразу едет в мастерскую. Надо предупредить шофёра.

Почему-то из крана не бежит вода. Неужто замёрзла?

В белой раковине умывальника овальная медная решёточка с дырочками похожа на кружочек лимона с зёрнышками. Лимон просила купить жена. Она ждёт ребёнка. Забыл. Правда, были причины. Третьего дня, уже выруливая на опытной машине на старт, чтобы поднять её в первый облет, он обнаружил обрыв троса управления газом. Испытания пришлось отложить. Он сильно в тот день расстроился. Люди, собравшиеся на аэродроме, расходились разочарованные. Создавалось впечатление, будто полёт отложен по его вине.

Догадываясь о неприятностях, жена предложила сходить вечером в Малый театр. Но и в театре он не мог забыться и все время думал о предстоящем полёте. И лимон выпал из памяти…

С подобревшим сердцем он осторожно вошёл в спальню жены.

— С добрым утром.

Сев на край кровати и взяв в свою широкую ладонь её маленькую тёплую руку, ласково вгляделся в осунувшееся лицо.

— Ты бледна, дорогая.

— Наверно, сын даёт знать о себе…

С виноватой нежностью он молча пожал её пальцы. Так в молчании они долго сидят в полумраке. Он думает о самом главном деле жизни, она помнит уговор — никогда не вмешиваться в его летные дела и сочувственно молчит.

Звонок в прихожей прерывает молчание. Валерий Павлович принимает утреннюю почту. Разрывая конверты, он проходит в кабинет и читает письма. Земляки просят помочь оборудовать детский сад. Чтобы не забыть, письмо засовывается в нагрудный карман гимнастерки. В другом письме обращаются с просьбой посодействовать в постройке рабочего клуба. Что ж, надо посодействовать. Он депутат.

Телефонный звонок. Кто бы это? В такую рань. Неужели с завода? Нет. Оказывается, пионеры приглашают в гости на школьный вечер.

— Одну минуту…

Он прикидывает

в уме свой рабочий день.

— А может, обойдётесь без меня?

Но чистый взволнованный голос девочки звенит с такой искренней и нетерпеливой настойчивостью, что он тут же соглашается.

— Добро. Буду ровно в восемь…

Ребятам никогда ни в чём нет отказа.

Наконец в умывальнике, заурчав, побежала вода. Он принял душ и сел завтракать.

Снова зовет телефон. Звонок с завода он ждёт с тревожным нетерпением.

И, чтобы не услышала жена, отвечает приглушенным баском в трубку:

— Буду в одиннадцать. Готовьте машину к вылету.

Обычно на испытания он ехал с охотой, влекло наслаждение предстоящей битвы. А сегодня настроения летать не было.

Его радовали маленькие заводские торжества, когда провожать в первый полёт оперившуюся птицу на аэродром приходили из цехов рабочие, начальники мастерских, инженеры, конструкторы, все, кто вложил свой труд в создание новой машины.

И хотя Чкалов как лётчик-испытатель скоростных истребителей обычно находился в самолёте один, он никогда не забывал, что успех дела зависел от труда всего заводского коллектива. Он всегда ощущал это глубоко и благодарно. И поэтому к каждому рабочему человеку он относился с уважением. Рабочие это видели и отвечали ему тем же.

— Мелочей в нашем деле нет, — говорил Чкалов, — в нашем деле каждый винтик имеет значение.

И вот сегодня этот праздник его почему-то не радовал. Надев шинель, Валерий Павлович заглянул в детскую: девочка уже ушла на прогулку. Попрощался с женой.

Она напомнила о школьном вечере.

— Не забудь, дети будут ждать… Ты скоро вернешься?

В её голосе затаённая тревога. Обычное дело. Он поцеловал её, успокаивая:

— Часа через три буду дома.

Уже усевшись в машину, ожидавшую у ворот, увидел в глубине двора дочку, румяную, закутанную по самые брови. Помахал ей рукой.

— Поехали, Филипп Иванович!

Улицы Москвы были затянуты голубым туманом, но заснеженные крыши домов горели, позолоченные зимним солнцем. Над трубами недвижно стояли тёмно-лиловые столбы дыма. Чкалов молча поглядывал на чистое, безоблачное небо, упорно думая о полёте.

Шофёр попытался развлечь его разговором:

— Весна уже не за горами, Валерий Павлович…

— Значит, поедем на охоту, — оживился Чкалов. — В Василёво поедем. Возьмём ружья. Побродим по лесам и болотам. Хорошо весной на природе…

Шлагбаум у железнодорожного переезда был опущен: товарный состав проводил манёвры. Чкалов вылез из машины.

— Длинная это песня. Поезжай-ка, Филипп Иванович, в гараж. А я пройдусь пешком. Тут рукой подать. Сразу после полёта поедем к скульптору…

Шагая вразвалку мимо ангаров, он ещё издалека увидел на снегу в окружении людей машину, окрашенную в цвет пламени. Механик прогревал мотор: свирепый рёв заполнял весь аэродром. Чкалов озабоченно вслушивался в упругий, напряжённый голос мотора: он был ровен и однообразен.