Московский дворик

Романовский Владимир Дмитриевич

"Господи, принесла тебя нелегкая. И откуда ты только взялся... Уж лучше бы я ничего не знала, так у меня хоть была надежда... Мне надежда нужна, а не эта кошмарная правда".
– Она взмахнула бумажкой и выбежала во двор.

Вот так, молодой человек... В России надежда значит гораздо

больше, чем в любой другой стране, не от хорошей жизни, конечно. Подождал я ещё немного Тоню, потоптался по комнате, а потом ушел...
– Василий Дмитриевич протянул мне карточку.
– А теперь смотри.
– Он поднялся из-за стола и встал у окна.
– Теперь уж таких двориков во всей Москве не найдешь. Заставили все бетонными коробками. Каждый метр экономят.

– И вы... вы с ней больше не встречались?
– спросил я, разглядывая снимок.

– Встречался, конечно...
– Он повернулся ко мне, хитро сверкнул глазами и снова стал похож на седого бобра.
– Пришлось. И сейчас встречаемся... Каждый день.

– Как так?
– не понял я.

– А так. Женился я на ней. А я разве не сказал тебе этого?
– Он рассмеялся, довольный, что поразил меня.
– Вот так - женился, и все. Ребят усыновил, теперь-то им уже за пятьдесят, сами уже деды. А я, естественно, прадед. Понял? Такой, брат, случай. Иногда я все же думаю: а может быть, и не так уж абсурдна и чудовищна человеческая история и, возможно, в ней действительно есть тайный, сокровенный смысл, а?

– А сейчас, где она сейчас, ваша Тоня?
– нетерпеливо спросил я.

– У старшего внука, помогает. На другом конце Москвы.

– Ваша история так и просится на бумагу!
– воскликнул я.

– Вот-вот, так я и чувствовал. Просится на бумагу...
– Он вздохнул, присел к столу

и взял фотографию.
– Нет, не имею права.

– Но почему?
– Я невольно повысил голос, досадуя на стариковское упрямство.

– Потому что никто не знает, что я неродной их отец. Никто. Ни дети, ни внуки, ни правнуки. Трое детей, четыре внука и столько же правнуков. Чуешь, какой хвост тянется? Они считают меня своим, кровным. И хотя это и не имеет большого значения, но я хочу, чтобы они так и считали. А ты раззвонишь на весь свет...

Я заметил, что он колеблется, и усилил натиск.

– Я все изменю, Василий Дмитриевич. Все - адрес, фамилии... Поймите, не могу я не рассказать эту историю, спать перестану, засохну, это выше моих сил, - разразился я потоком слов, захлебываясь от собственного красноречия.
– Я все равно напишу. Никто мне не запретит... Ведь вы журналист, Василий Дмитриевич... Уходят поколения, все меняется, и только память остается. Снимки, рассказы, документы. А люди должны знать и об отдельных человеческих судьбах, из которых и состоит большая история...

– Может быть, ты и прав...
– Шахматов вздохнул - и, все ещё неуверенно, протянул мне снимок.
– Уговорил... Только смотри не потеряй.

– Как можно, Василий Дмитриевич!
– воскликнул я.

– К сожалению, можно. Сейчас все стало можно, - проворчал он.
– Все теряем и все забываем. Когда поживешь с мое, поймешь: память - лучшее, что есть у человека. После любви, конечно. Она как лекарство - и согревает, и лечит.

– Память или любовь?

– Не смейся. И то и другое. Ладно, держи. Успехов тебе. Расстались мы друзьями.