Московский гость

Литов Михаил

Хозяин проделал у ее лица пасы, изгоняя наглого демона словоохотливости. Катюша кивнула, подтверждая, что теперь готова выслушать его молча и терпеливо, и он продолжил:

– Сделай так. Возьми две капли своей крови, а на сале зайца приготовь хлебную лепешку, в которую те две капли и заправь. Средство верное! Этой лепешкой корми по вечерам человека, которого хочешь приворожить, пока он не станет полностью твой. А за Шишигина не ходи!

– Я попробую...
– туманно пообещала Катюша.
– Вообще-то, я за Шишигина и не собираюсь, да и ту лепешку выпекать мне, по правде говоря, без надобности... я же не о том, Онисифор Кастрихьевич! Я приму ваш драгоценный совет к сведению, но вы, пожалуйста, о главном, я очень вас прошу! Мне жить дальше без знания и определенности невозможно...

– Я не гадаю, - резко аннулировал претензии

гостьи Онисифор Кастрихьевич. В мордочке зверька, того самого, что выглядывал из дупла, неожиданно запечатлелось хищничество.

– Как же так?
– всполошилась вдова.
– А я слышала обратное... Это ведь ваша профессия, а мне так надо знать будущее, ну и, между прочим, в чем смысл моего нынешнего состояния...

– За Шишигина не ходи, - хмуро повторил прорицатель.

– Не пойду... а может, и пойду, если вы мне сейчас не погадаете и тем погубите меня! Назло вам пойду, наперекор всему! Но я вас очень прошу... Я заплачу хорошо, не сомневайтесь. Мне нужен совет. Допустим, вы не скажете ничего насчет моего будущего... я даже готова допустить, что у вас на это имеются особые причины, например, вам, как провидцу, уже известно, что я через какой-то короткий срок умру и вы не хотите мне говорить этого... очень благородно с вашей стороны! Но совет - это обязательно, без совета мне невмочь и без него я уйти отсюда не могу.

Грязный, мохнатый старик вдруг впал в неистовство. Ударяя по столу пудовым кулаком, обросшим седыми волосками, он выкрикивал неожиданно тонким, визгливым голосом:

– Армагеддон! Виссон! Мелхиседек!

– Господи, что это на вас нашло?
– отшатнулась вдова, стыдясь, что разыгрывается такая безобразная сцена, а затем, вспомнив, что Онисифор Кастрихьевич торгует использованной землицей, пролепетала: - Продайте хоть земли... я поем... возможно озарение...

– Рума и Арума!
– закричал старик.
– Филистимляне, фарисеи! Пусть мертвые хоронят своих мертвецов!

Женщина побежала к выходу.

– Стоп, малышка, - сказал Онисифор Кастрихьевич прояснившимся голосом, - заплати сначала, я поработал! Что у тебя в чулке припасено для меня? Раскрой мошну, милая.

– Нет, вы совсем не поработали, вы мне ничего не сказали... засопротивлялась Катюша, взглядом выражая, что она не из тех, кто поощряет шарлатанов.

– Скоро конец света, - обронил старик, возведя очи горе.

Вдова возразила неуверенно:

– Но это уже давно говорят...

– Перебери свидетельства, прикинь, каковы обстоятельства...

Женщина вернулась к столу и низко склонила голову.

– В самом деле... Очень может быть... Если учесть все, что я вам рассказала... да вы, должно быть, и не хуже моего знаете, что творится в городе... в сущности, очень даже может быть. Вы о конце света подумали из-за моей истории? Или это ваше общее умозаключение? То есть, Онисифор Кастрихьевич... я хочу спросить... конец света - что бы это могло значить?.. это для меня конец или вообще?

Старик смотрел на нее как окаменевший и ждал, когда она кончит болтать.

– Все, молчу...
– Женщина в умоляющем жесте сложила руки.
– Но прошу... Ответьте!

– Всем амба!
– провозгласил Онисифор Кастрихьевич.

Вдова оторопела. Губы ее мелко задрожали, побелевшее лицо исказила плаксивая гримаска. Она спросила:

– А что же делать мне?

– Богатство расточи на милостыню, имение раздай, обернись благодетельницей для убогих и обездоленных...

– Но всем конец... вы же сами сказали... зачем кому-то мое имение?

– Стань нищей и войдешь в небесный град, - не слушал ее провидец.

– В какой?
– торопливо прошелестела Катюша.
– Как он называется?

– Узнаешь, недолго ждать осталось, - отмахнулся старик и отвернулся к окну, спиной к вдове, как бы уже потеряв всякий интерес к ней, не интересуясь больше содержимым ее мошны.

Катюша робко положила на стол внушительную плату за пророческие труды и, пробормотав слова прощания, тихонько выскользнула за дверь. Дорога с горы отыскивалась легко, не в пример восхождению, и женщина катилась вниз словно на невидимых лыжах. Все ее страхи внезапно улетучились, в глубине души еще клубилось маленькое сомненьице, не правду ли сказал Жучков о скором конце света, но и его стирали крылатая легкость движения, простота смотревшего на землю неба. Расточать богатство, раздавать имение - это чересчур для нее величественно, это в конце концов поза, на которую

она едва ли когда-нибудь решится. Когда б не приходилось при такой раздаче выглядеть человеком, на котором сосредотачивается внимание мира, было бы все еще и ничего, и слова старца, пожалуй, основательнее прикипели бы к сердцу, и даже в близкий конец света проще было бы поверить. Катюша вовсе не боялась публичности, напротив, по природе своей была человеком, который отнюдь не прочь находиться в центре внимания, отчасти и позировать. Но ведь не такой ценой, не за счет совершения поступков, полностью ей несвойственных. В свете такого решения проблемы, той дилеммы, перед которой ее поставили хорошо оплаченные назидания Онисифора Кастрихьевича, близость вселенского конца выглядела весьма сомнительной. Не раздавать же в самом деле имение! Нет, не раздавать, и прежде всего потому, что это для нее не жест доброй воли, а вымученная, неестественная поза. А раз так, то и конца света ждать не приходится, сколько бы ни имелось указывающих на его вероятие обстоятельств. Женская логика побеждает, осознала Катюша. Эта победа имела смысл и значение для нее одной, но именно этим и была хороша. И слава Богу! Я женщина до мозга костей, решила вдова с торжеством.

19.СОН

Онисифор Кастрихьевич был не совсем, не окончательно тем вздорным человеком, каким его описывал летописец Мартын Иванович или каким он сам довольно игриво явился в разговоре с вдовой Ознобкиной. Над Катюшей, искавшей у него поэтического разрешения своих жалких бабьих страхов, он в сущности только посмеялся, тогда как накануне имел вполне содержательную и чреватую более чем серьезными последствиями беседу с самим градоначальником, впечатления от которой еще довлели над ним. И кое-что из сказанного им Катюше было своеобразными, почти карикатурными отголосками той беседы, например пугающее замечание о близком конце света, а сказать больше и, главное, сказать серьезно, означало бы так или иначе вынести на суд публики, на суд простецов и профанов то сокровенное, о чем они говорили с Волховитовым. А этого Жучков позволить себе не мог, поскольку был человеком тщеславным и неожиданное прикосновение к беловодской власти уже похоронил в своем таинственном молчании как величайшую драгоценность. Все-таки мэр и все-таки сверхъестественный субъект!

Хотя посещение Волховитова и выглядело равносильным грому с ясного неба, назвать его совершенно неожиданным Онисифор Кастрихьевич в глубине души все-таки не мог, ибо давно ждал чего-то подобного. Чутьем, близостью неба и кладбища обостренным до звериного, он улавливал, что мэр не просто знает о факте его существовании, но в каком-то особом роде учитывает этот факт, не шутя интересуется этим самым его существованием на вершине горы и обывательского успеха, следит и выжидает. Страх переполнял сердце Жучкова, и он не смел даже намеком указать, что первым в Беловодске распознал нечеловеческую природу нового правителя; слава первооткрывателя в этом опасном вопросе менее всего прельщала его. Просыпаясь порой по ночам в холодном поту, стряхивая дурные, кошмарные сны, он с ужасом и тоской осознавал свою старость и нелепость и в отчаянии спрашивал себя, не тем ли и вызван тайный интерес мэра к его персоне, что он, Жучков, не что иное как волхв, преображенный и сфальсифицированный временем, комический, пародийный двойник того, к которому Радегаст Славенович несомненно чувствует свою причастность. И если это так, встречи не избежать. Воскресший, восставший из праха непременно пожелает встретиться с глазами с тем, кто только и умеет, что превращать в прах дело всей его сверхчеловеческой жизни.

С другой стороны, Онисифору Кастрихьевичу казалось сомнительным и даже смешным, чтобы тот, великий, почти надмирный, чьей жалкой карикатурой он каким-то образом стал, находил удовольствие в прозаических обязанностях градоначальника и отдавался им, попутно теряя заключенные в его повторном пришествии возможности. Колдуна мучила эта загадка, и он не знал, как ее разгадать. Явиться из немыслимой древности - а что Радегаст Славенович именно это сделал, не вызывало сомнений, - принести на своем загадочном облике черты древлего величия, черты классические и хрестоматийные, не подпорченные даже тогдашним позорным низвержением из капищ в воды близтекущих рек, а еще лучше сказать, прямиком в ад, и вдруг на манер нынешнего записного ловкача от политики выдвинуться в мэры... не есть ли это наихудшая карикатура и последняя из последних пародия? И чем же тогда его, Онисифора Кастрихьевича, деятельность хуже и постыднее?