Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
— Премного благодарен, господин!
«И всё же странно держит себя этот мужик... Словно он не такой, как все», — подумал Фёдор.
Дня через три Устим пришёл к нему. Вид у него был таинственный и значительный. В ответ на долгий вопросительный взгляд своего господина сказал неожиданно:
— Я тебе, боярин, важные вести принёс.
Начал он издалека:
— Я тут со стрельцом одним спознался. Мой батька служил у его батьки. Земляки, значит. Вот он и зовёт меня: «Приходи, Устим, как стемнеет, к Дворцовому приказу. Я там приставлен доглядать за волхвами. По-нашему это колдуны. Ночью страшно одному стоять. Ты будешь в соседней каморе сквозь оконце
Фёдор долго молчал. Он знал от Богдана Бельского, что царь вызвал волхвов для гадания, но о предсказании царю смерти слышал впервые. Поразило его и то, что к волхвам ходил Борис Годунов. Царь его послал или сам надумал? Фёдор так глубоко ушёл в свои думы, что, казалось, забыл об Устиме.
— Боярин, а боярин... Ты не молчи. Дело-то тёмное. Мне почудилось, тот чернявый в золотом кафтане хочет смерти дарю. Ты отпусти меня, боярин. Пойду к своим севрюкам. В Москве жить небезопасно.
Фёдор строго посмотрел на Устима.
— Ты мой холоп, а я твой господин... Таких гулевых, как ты, и в бегах могут сыскать. И не думай хоть одному человеку сказать, что ты видел!
В тот же день Фёдор разговаривал с Богданом Бельским.
— Смелого и опасного мужика держишь ты на своём подворье, — начал Богдан, — только я скажу тебе...
Он вдруг смолк, испуганно дёрнулся, подошёл к окну, привычно погладил окладистую густую бороду и проговорил:
— Коли вымолвить не хочется, так и язык не ворочается, однако и молчать негоже. Меня давно тревожит то, о чём сказал тебе этот мужик.
ГЛАВА 32
СМЕРТЬ ИВАНА ГРОЗНОГО
Прославленный эскулап Иоганн Лофф готов был признать своё бессилие. Тело царя начало пухнуть, внутренности гнили. Чтобы продлить дни жизни царя, мало было одной врачебной помощи, нужно, чтобы и сам больной боролся со своим недугом. Лофф, лечебное искусство которого основывалось на тонком понимании душевного состояния больного, его чувств и настроений, знал, что пока царь находится во власти страха перед смертью, он бессилен ему помочь. Лофф был ценителем древних авторов и хорошо помнил высказывание римского поэта Публия Сира: «Страх смерти хуже самой смерти».
Находясь при больном почти безотлучно, Лофф мог видеть, как лицо царя искажала судорога страха и сколь изобретателен он был, стараясь победить в себе дурные предчувствия. Лоффу казалось, что и сватовство к племяннице королевы царь затеял, надеясь найти в этом сватовстве
Лофф стал думать, чем бы отвлечь внимание царя от болезни.
— Государь, хочу сказать тебе: ты давно не веселил себя видом своих сокровищ. Не повелишь ли перенести тебя на кресле в ту комнату, где ты их хранишь?
Больной внимательно посмотрел на своего лекаря.
— Ты прав, старик.
Царь велел находящемуся при нём постельничему выполнить совет доктора. Позвали царевича с супругой Ириной, её брата Бориса Годунова, Богдана Бельского и многих знатных иноземцев. В просторном теремном помещении стояло по стенам много сундуков. Слуга зажёг шандалы. Сидя в кресле, Иоанн приказал принести ему царский жезл и положить его на стол возле кресла.
— Запомни, царевич, он сделан из рога единорога, и в сём указание на божественное предназначение царской власти, — обратился он к сыну Фёдору. — Единорог — яко имеющий власть по прямому родству. Не токмо от Рюрика и благодаря ему мы начали царствовать, но от самого римского кесаря Августа, обладателя вселенной...
Царь любил порассуждать об этом, и всякий раз у него бывало такое чувство, словно говорил он впервые. Насладившись впечатлением, какое производил на окружающих царский жезл, оправленный сверкающими драгоценными камнями, царь сказал:
— Я купил его за семьдесят тысяч марок. Сей жезл был в руках богачей города Аугсбурга и был доставлен мне Давидом Гауэром.
— Как прекрасен этот алмаз! Подобно тебе, государь, кто славится признанным царём среди царей, алмаз — царь драгоценных камней, — угодливо заметил английский посол Боус.
Он по-прежнему испытывал притеснения от слуг и надеялся на царскую милость.
Иоанн недовольно посмотрел на него.
— Я никогда не пленялся алмазом, он укрощает гнев, сохраняет воздержание и целомудрие. Он даёт силу, но и забирает её... Я люблю сапфир, он хранит и усиливает мужество, веселит сердце, приятен всем жизненным чувствам... Богдан, — обратился царь к Бельскому, — принеси мне мою казанскую шапку.
Казанская шапка, принесённая Богданом, представляла собой царский венец, подобно шапке Мономаха, но существенно отличалась от неё по исполнению и по материалу. Её золотая тулья была украшена мелким цветочным чернёным орнаментом. К ней внизу параллельными рядами были прикреплены резные кокошники, а в центре находился драгоценный камень. Венчал «казанку» не четырёхконечный крест, как Мономахову шапку, а вытянутый, наподобие свечи, жёлтый сапфир в девяносто каратов. Царь погладил соболью оторочку шапки, коснулся сапфировой свечи и вдруг надел шапку на голову. Лицо его как-то сразу осветилось, глаза ожили. Золотая резьба радостно оттенила бирюзу — мелкую вверху и крупную по центру кокошников.
Видно было, что Иоанн любил эту шапку, как любил и воспоминания о Казанском походе, с которым она была связана. Он припомнил сейчас один памятный случай героического одоления русскими воинами жестокого натиска татар.
Но получилось так, что рассказывал он одно, а видел перед собой другое: как в момент штурма Казани он молился в церкви о победе. Потом за ним пришли: «Государь! Казань наша! Татары сдались».
Иоанн не любил признаваться в своих слабостях, но как забыть чувство страха, когда воображение рисовало сцены одну ужаснее другой: он, русский царь, в плену у татар!