Московский упырь
Шрифт:
– Ох, Елизар, Елизар, – усмехнулся вошедший. – Сколь тебя знаю, ты все тот же скромник. И не меняешься совсем, не стареешь даже…
– Ни одного седого волоска! – скромно потупился кат. – Хоть и работенка того, тяжелая…
– Да уж, оно конечно, – посмеялся Иван. – А лет-то тебе сколько?
– Сорок пять!
– От, надо же! – завистливо подивился дьяк. – Нам бы с тобой, Иван, в годах так вот сохраниться… У тебя, Елизар, поди, и внуки уже?
– Внучка, Меланьюшка… – Глаза палача зажглись вдруг такой любовью, такой необыкновенной
– Был у меня во Франции один знакомый кат, – ностальгически вздохнул юноша. – Поэт, между прочим… Ну, да я не об этом. Слушай, Ондрюша, за тобой, говорят, паренек один есть… ммм… Игнатом, кажется, кличут.
– Игнат, Михайлов сын? По делу Петра Тургенева?
– Ну да, да…
Ондрюшка расхохотался:
– Так вон он, на дыбе и висит.
Услыхав свое имя, отрок со страхом приоткрыл левый глаз, правый не открывался при всем желании – так заплыл синяком.
– Ишь, смотрит, – хохотнул дьяк. – Говоришь, нужен?
– Ну да, – Иван кивнул. – Поработать с ним вдумчиво… С Овдеевым я согласую.
– Что ж… – Ондрюшка почесал бороду. – Сегодня он мне еще нужен, ну а завтра – милости прошу, забирай. На себя только переписать не забудь.
– Не забуду. А сегодня никак нельзя его?
Дьяк задумчиво поморщил лоб:
– Если только к вечеру…
– До вечера вы его тут так уделаете, что…
– Мы? – встав из-за стола, Ондрюшка Хват потянулся. – Пойдем-ка, Иване, на улицу, воздухом хоть подышим… Ты, Елизар, за подследственным пока последи… дыбу-то ослобони… во-от…
А на улице разгорался солнечным блеском чудесный летний денек – теплый, но не жаркий, с дующим с Москвы-реки ветерком, с медленно плывущими облаками, молодыми березками под самым окном и пронзительно-голубым небом.
– Хорошо-то как, Господи! – умилился дьяк. – Вот этак, выйдешь когда из застенка – тогда только всю эту красоту и почувствуешь… Тебе парень-то этот, Игнат, зачем нужен?
– Да так… Есть она мысль…
– А я-то его хотел было лиходеем пустить. – Ондрюшка Хват вновь посмотрел в небо. – Да, чувствую, слабовато будет… Хлипкий парнишка-то, сейчас-то мы его, считай, не бьем, пугаем, а коли злодеем-крамольником его выставлять – это ж полную пытку надо…
– Само собой, – кивнул Иван.
– А он ее выдюжит?
– Сомневаюсь.
– Вот и я – сомневаюсь. Так что вечером, так и быть, забирай… Мать его тут приходила, еду принесла… я сразу-то запретил, а потом закрутился, про нее и запамятовал совсем. Боюсь, как бы теперь не нажаловалась… Батогов-то неохота отведать.
– Батогов? – изумился Иван.
– А ты что, не слыхал новое царево распоряженье? – Дьяк удивленно округлил глаза. – Так и сказано – ежели из приказных кто уличен будет в мздоимстве, мошенничестве, волоките иль посетителей забижать будет – в назиданье другим
– Ну?!
– Вот те и ну! С Разрядного приказа уже, говорят, пятерых отдубасили. Прилюдно, на площади. Народишко кругом стоял, смеялся да приговаривал – так, мол, вам, крапивное семя, так! Вот теперь и смекай – как бы никого не забидеть. Ты уж, как парня на себя перепишешь, передачку-то разреши да с матерью будь поласковей.
– Буду, – пообещал Иван. – Куда уж теперь денешься?
Игнатку он освободил этим же вечером. Переписал на себя, вывел к матери, та – довольно молодая еще, простоволосая женщина – аж обмерла, запричитала радостно, потом обернулась к Ивану, на колени бухнулась:
– Храни тя Господи, боярин младой!
– Да не боярин я, – отмахнулся юноша. – Сыне боярский. Ты, мать, к синяку-то свинчатку привяжи – пройдет.
– Ужо привяжу! – Мать ласково гладила сына по голове. – Синяк-то – ништо, и дыба – невелика беда. Главное, голову не срубили. Живой!
– Голову у нас, мать, теперь рубят только по приговору суда или Боярской думы, утвержденного царем-батюшкой, – неожиданно обиделся Иван. – Понимать надо!
– Господине! – позвал кто-то.
Иван обернулся: у крыльца стоял Елизар, палач, и держал в руках кафтан, добротный такой, зеленый, с желтыми красивыми пуговицами.
– Малец-то, вишь, кафтанец в темнице забыл… А нам чужого не надо!
– Эвон, малец твой… – Иван усмехнулся, кивнул. – Отдай матери.
Елизарий с поклоном протянул кафтан:
– Возьми, матушка, да не рыдай так, не гневи зазря Господа.
Развернувшись, палач простился с Иваном и быстро зашагал прочь, – видать, были еще дела.
– Это кто ж такой? – Перестав причитать, женщина деловито набросила на сына кафтан.
– Кат, – меланхолично отозвался Иван. – Елизарием кличут. Он кафтан и принес.
– Видать, хороший человек, – перекрестилась женщина. – Совестливый.
– Наверное.
Пожав плечами, юноша поднялся в приказ. Нужно еще было уладить освобожденье с Овдеевым, да и так, доложить кое о чем – не зря ведь день прошел, удалось-таки разговорить парочку Василия Шуйского холопов.
Впрочем, о князе Василии стольник теперь не слушал, сразу же перебил, обрисовав изменившуюся ситуацию короткими рублеными фразами:
– Нет больше Василия Шуйского! Кончился. Арестовал его государь. Скоро казнь.
– Вот как…
– Так… – Овдеев немного помолчал, а затем понизил голос, как делал всегда, когда хотел сказать что-то особенно важное: – Ты со своими парнями другим лиходеем займись – Михайлой Скопиным-Шуйским. Вот кто, думаю, настоящий крамольник! Умен, злоковарен, молод – всего двадцать лет. А уже о таких чинах возмечтал, другим-то и к пятидесяти не снилось. Вот об этом Михайле я, с вашей помощью, должен знать все: где, с кем, в какое время бывает, о чем разговаривает, даже – что думает! Ясно?