Московское наречие
Шрифт:
Обессиленный иудейской стрижкой Туз плохо запомнил пикник – разве что бесконечное ныряние за водкой. Обнаружил себя с бараньей костью в зубах, когда огромное колесо обозрения в сквере культуры поднимало, скрипя, над окрестностями. Рядом сидел трезвый дядя Леня – вялый, точно мятый помидор, все более час от часу желтевший. «Не пора ли на раскопки, – ныл он. – Время-то уходит». «Поверь, здесь не уходит, – успокаивал Башкарма. – Мы в тупике времени! Старое стоит, и новое, приходя, останавливается. Какое хочешь, такое и бери, как на базаре, – хоть коммунизм, хоть феодализм!»
Действительно,
«О, сколько же человеческих страстей знали эти земли!» – высокопарно задумался влекомый к низу Туз, но отвлек Башкарма: «Хочу сказать, как близкому другу, те кровати в гостинице, хоть и списаны из моей санатории, но не бракованные. Просто гостям не нравилось, что показывали низкий уровень желаний. Понимаешь? – поднял он кулачище. – Для государственных мужей очень важен крепкий любидо!»
Уже сказанное неловко произносить на новый лад, нарочно вроде бы исправляя, и Туз, спустившись на землю, повторил, как слышал: «Любидо!? Не знаю, крепок ли сейчас мое-моя-мой»…
Немедленно шайтаны засуетились вокруг: «Хоп-хоп! Ходим завтра на проверку в тайный рай!»
«На рай-то, пожалуй, у меня денег нету», – притворно сник Туз, помышляя в душе о халявном ресторане.
«Тэньги-мэньги, анал-манал!» – вскричал Совхоз, а Завкли так удивился, будто впервые о них услыхал: «Какие тэньги, зачем?!»
«За все держава платит», – подытожил Башкарма.
Ночью вдруг выпал, что в этих местах случается весной, мокрый снег, подравнявший улицы, дома и цветущие деревья. Утренние вороны ходили по грудь в снегу – казалось, плывут, как утки, погружая изредка головы, словно надеясь выудить рыбку. На черные тяжелые клювы налипали белые комья.
Дядя Леня хандрил, лежа в кровати, становясь все медовей, и даже любимое «У» ему не помогало. «Куда тебя тянет, Тузок? На какую еще халяву? В какой потайной рай? – слабо вопрошал, едва ли не бредя. – Все халявное непотребно, а тайное сродни воровскому. Вижу тут шайтанский шахер-махер – кругом разбойники и дельцы. О, я увядаю, как индийский огурец»… Туз предложил почистить чакры водкой, но профессор вздохнул: «Ну да, чакры. Их метали древние индусы. А мне эти колеса ни к чему». И признался, что хочет домой, скучает по жене и детям.
А Тузу не по кому было скучать. Хоть и вспоминал Иуду, оставляя занемогшего Лелекова, но поехал-таки с шайтанами. Вообще как-то распоясался, ощущая себя с ними и вправду чьим-то сынком, генеральским по меньшей мере.
День уродился тусклым да блеклым, а Башкарма в машине напевал: «Как утра свет прекрасны лицом они!» Миновали хлопковые поля, где над
Впереди выросли ворота-бабы. Вспомнив каменную скифскую, казавшуюся когда-то калиткой неведомо куда, Туз спросил: «Почему все-таки бабы?» Башкарма по-медвежьи глянул через плечо: «У нас тут широкое движение бабистов. Они отвергают господство Корана и шариата, избирая свои пути и воздвигая повсюду врата-баб, чтобы через них передавалась людям воля пророка-избавителя. Погоди, сейчас услышим»…
Машина замерла у деревянных ворот. Под огромным, как парус, плакатом сидел на коврике меж закопченных кумганов вчерашний Утуг. Наверное, он был как-то связан с разного рода призывами. «Чулларни бустонга айланти рамиз!» – колыхалось над ним в небесах. Выпив по традиции пиалу зеленого чая, Башкарма перевел: «Превратим пустыню в цветущий сад! – и добавил: – Такова воля пророка!»
И ему сполна удалось эту волю исполнить. За воротами снег уже растаял, а скорее, вовсе не выпадал – светило солнце, цвела весна и маячила фата-моргана. Именно тот устойчивый мираж в виде оазиса, замеченный Тузом из банного окошка первого Бесзмеина. Под его прикрытием тут хитроумно воздвигли домик отдыха для очень солидных гостей, вроде Рахитова, Кусаева и других важных кунаков из разных краев обширного союза. Увы, многие богатства мира все же выделены в особые участки, доступные только избранным в мирской суете.
«Вот Гулистон – страна весенний! – наперебой восклицали Совхоз и Завкли. – Наш райский садик – Бог бустон!» И Башкарма кивал хозяйски: «Да, бездна услад. Легко проверить любидо в нашем караван-сарае».
Известно, любой дворец на российских просторах неумолимо превращается в сарай, но здесь, в тупике времени, персидское слово сохраняло изначальный смысл, являя пышную восточную роскошь. В красном розовомраморном углу под портретом чернобрового вождя отрешенно восседал пузатый Будда – почему-то с четырьмя геройскими звездами на груди. Повсюду виднелись кушанские росписи, тохарская скульптура, древнегреческие амфоры и надгробные, испещренные клинописью стелы …
«Предлагаю в шутку обмен на русских женщин», – подмигнул Башкарма, провожая во внутренний дворик-айван, где уложил на покрытый коврами диван у небольшого, но зияющего глубинами водоема по имени хауз. Пожевав каких-то зеленых козинаков, возможно конопляных, Туз очень расслабился и составил шутливую телеграмму на Живой переулок – мол, профессор желтухе зпт хотим Веранадялюба. «Бажону дил! С душой, сердцем и полным, шур-мур, удовольствием!» – принял ее Завкли, поклонившись.
Судя по всему, айван был местом жутко откровенного общения – что называется, борди-керди. И Башкарма заговорил искренне, преисполнясь имперской властности: «Мы, бабисты, еще установим священное царство, где все будут равны и права каждого почитаемы. Это говорю я – потомок Великих моголов. Наше государство наследников Чингисхана существовало двести лет и еще возродится»…