Московское наречие
Шрифт:
Место называлось Папаноя, и Туз припоминал, кто же был папой Ноя – Мафусаил, что ли? Да нет, этот – дедушкой, а папой – Ламех, проживший срок в три семерки – «777» – как портвейн.
Ближе к вечеру достиг тростниковой хижины под пальмовой крышей. У входа, занавешенного ковриком, стоял трехколесный велосипед с прицепом и лежали три игуаны со связанными веревкой лапами. Все говорило о тихой допотопной жизни.
Коврик чуть колыхнулся, и явилась индианка в белом платье, расшитом красными цветами по горлу, рукавам и подолу. Лицо ее было недвижно, словно букет садовых лилий. Она встретила Туза примерно так же, как пятьсот лет назад Монтесума конкистадоров, сочтенных им богами, – почтительно, но без восторга.
Испанский был
Туз отметил камень на ее груди, подобный закатному солнцу, и красоту ее платья.
«Это все праздничное, – сказала Кальи. – Сегодня мне исполнилось полвека»…
Нельзя было поверить. Обхаживаемая умным домом Урсула в сорок пять выглядела на тридцать, а Кальи по виду никак не больше двадцати пяти. Тем не менее она выставила великую, размером с полувековой юбилей, бутылку желтоватого напитка. «Что это?» – заинтересовался Туз. «Мескаль, – отвечала Кальи. – Старший брат текилы»…
Так крепок был кактусный братишка, что вызвал временное окаменение. Сидя на берегу затаившего дыхание океана, они пили молча, пока не приблизились ко дну, где колыхалась толстая лохматая гусеница. «Гусано, – погрозила пальцем Кальи. – Как мой маридо». И спокойно поведала о муже – он де похаживал в умный дом к Урсуле, оставляя свой без внимания, а три года назад его ударило волной о скалу и утащило течением. «Здесь, в этой бухте, совсем нет дна». – И положила, точно ньюфаундленд, тяжелую голову Тузу на колени. Он наклонился поцеловать, и Кальи не отстранилась. Однако не разжала зубов, что и поцелуем-то сложно назвать. «А зачем открывать рот?» – спросила она. «Да так лучше! – пытался объяснить Туз. – Удобней и приятней!» Стаскивая платье, Кальи замерла на миг: «Не думаю». И ноги едва раздвинула, не более чем на два пальца, позволив войти лишь частично, словно в предбанник. Ну, вылитая скифская баба. «У ацтеков так заведено», – сказала строго, ощутив его усилия к проникновению. «Откуда же дети?» «Достаточно умелого плевка в ладонь», – ошеломила Кальи, и последнее, о чем успел подумать Туз: «Ах, сеньор Трефо не знал!»
Пробудился он в двуспальном гамаке. Хижина была пуста – циновки на полу, длинное мутное зеркало на стене, а посередине сундук, уставленный глиняными изваяниями. Они изображали радость и умиление, ужас и отчаяние. Особенно тронуло раскаяние. Вот откуда выросли модели Урсулы! По сути одно и то же. Разница не более чем между «Одиссеей» Гомера и «Улиссом» Джойса…
Но как беспощаден и суров старший брат текилы! Если б не гамак, каменная голова наверняка бы уже оторвалась и лежала на циновках. Туз позвал на помощь, да таким сухим и косным языком, что вместо ацтечки брякнул «аптечка». Впрочем, Кальи все поняла. Глазом не успел моргнуть, как она чиркнула обсидиановым ножом по его ладони и выпустила немного крови в чашку. «Бесценная жидкость чальчиуатль – кровь кающегося», – говорила, добавляя мескаль и грибную настойку. Перемешала и дала выпить. Стало легче. Туз смог приподнять голову, а вскоре выполз на берег.
Сидя на горячем песке, Кальи кивнула в сторону умного дома, казавшегося отсюда нелепой хижиной: «Меня навещают разные духи. Ты с какого неба?»
«Нельзя сказать, что с седьмого», – задумался Туз, а других не знал…
«Небес тринадцать». – Она провела рукой от зенита до горизонта, будто сдернула занавес со входа в хижину, и взору
Потрясающее зрелище, напомнившее и Вавилонскую башню, и многослойный торт!
На третьем небе полыхало солнце, на втором мерцали звезды, по пятому носились кометы, а на восьмом ворочалась непогода. Иные вовсе пусты и отличались лишь цветом – зелено-черное, белое, желтое, красное…
Но многие были населены. По ближайшему двигалась луна Тиакапан – Та, которая указывает путь. И тут же пританцовывал беспутный Ауя с веником в руке – такой гласный, легкий, беззаботный бог сладострастья и веселья. Увы, криводушный! За ним волокся неприметный с первого взгляда, но тяжелейший похмельный хвост.
На четвертом небе Венера хозяйничала в нежном доме утренней зари, где Туз бывал редко, просыпаясь обычно к полудню. Седьмое, прозрачно-голубое, шептало о бесконечной беременности. От края до края возлежала на нем Уицилопочтли – Великая Праматерь с ожерельем из человеческих рук и голов, точь-в-точь как у индийской Шакти. Покоем и счастьем здесь и не пахло, но бытием во всей полноте – жизнью и смертью.
Двенадцатое было общежитием ацтекских богов. Когда-то они боролись за любовь людей и жертвовали собой, чтобы заслужить ее. Пернатый змей Кецалькоатль, каясь после загула, пролил свою кровь, давшую ход нынешнему, пятому по счету, Солнцу.
Последнее небо расщеплялось и двоилось в глазах. Так часто бывает с сокровенными местами происхождения – никак не разглядеть в подробностях. Все клубится, перетекая из одного в другое, – земля и небо, огонь и вода, пространство и время, цветок и песня, ночь и ветер. Даже владыка Ометеотль, создавший самого себя и завязавший пупок огня после рождения вселенной, казался то мужчиной, то женщиной.
«Да, все двойственно. Хорошее отчасти плохо, и наоборот, – услышал Туз его голос. – Первый человек, сотворенный Мной из маиса, был среднего, как и само двуединство, рода. Он жил в кукурузном раю, покуда Я не разделил его, создав жену из ребра. Тогда и выяснилось, сколь слаба разобщенная двоякость – уже не в силах противиться темной основе. А нынешнее модное триединство – это та же двойственность, но с еще одним измерением – таким, правда, тонким, что не часто проявляется. К примеру, гроза и дождь обычны, а радуга – редка, хотя и триедина с ними»…
Прищурившись, Туз еще раз глянул на тринадцатое небо и различил огромную грушу с четырьмястами плодами в виде «У».
«Это Груди времени, кормившие людей еще до их рождения, – сказала Кальи в самое ухо и потянула за руку. – Пойдем отсюда, уже пора. Тебе надо отдохнуть. Преисподнии не покажу – там ветер из ножей в густом тумане и хищники пожирают сердца. А райских обителей четыре. Они ближе к земле, чем к небесам»…
Привлекательнее прочих выглядел дом кукурузы, куда попадают женщины, умершие во время первых родов. Правда, зачем-то раз в пятьдесят два года они являются живым в неприглядном обличье – голые черепа и когти на руках-ногах. При встрече непременно превратят в жабу, если не успеешь укрыть лицо листом магея. «Вон сколько их, заколдованных, – кивнула Кальи в сумеречную уже сельву. – Скачут и тужат, скрежеща»…
Туз понял, что на землю, которую он столько лет бездумно и бесчувственно топтал, нисходят все божественные силы. Только на ней обретает смысл происходящее в небесах…
«Ее оплодотворяют боги, – указала Кальи за океан, примерно на дальний российский восток, куда падало солнце. – Там ее влагалище». Туз немедленно представил, как хорошо сейчас будет солнцу, и, едва они вошли в хижину, завалил Кальи в гамак.
На другой день помогал ей охотиться на игуан, ловил лягушек и бил индеек палкой. Узнал, что век у ацтеков равен пятидесяти двум годам, так что Кальи исполнилось всего-то двадцать шесть. Вечером на берегу океана, она молилась, поминая Хесуса Кристо, вирхен Марию, творящего день Тонатпу и крылатого ящера Тонакатекутли, властителя плоти и силы, – помесь игуаны с индейкой.