Московское наречие
Шрифт:
Вопль отобрал последние силы, его загрузили на заднее сиденье, а машину не слишком уверенно повел Витас. Покуда ехали до асьенды, он разбирался с половым вопросом.
«На русском “пол” ко всему прочему означает, как ты догадываешься, половину. То есть происходит воссоединение двух, что натурально. К этому, согласись, тяготеет вся природа. А здешнее понятие “секс” ровным счетом никакого отношения к половине не имеет! Так чему тут, скажи, соединяться? Отсюда трагические аномалии! Одно лишь слово, да как много значит – не только к разврату побуждает, а к изведению самого рода человеческого»…
Коля-нож проснулся мрачным и на
Тем же вечером, не до конца придя в сознание, сложил в магическом квадрате слово зигзагом – русское, но шумерской клинописью, так что занесло его неведомо куда. Возможно, отправился по указанному чириком адресу – в направлении ада.
Признаться, Туз не видел самого зигзага, но объявился Коля только к полудню на диване, весь перекрученный торсионными полями, как веревками. Ничего не мог объяснить, а лишь рычал поначалу. Выпив рюмку, сообщил: «На первый взгляд там пусто, как воскресенье в банке. Один сеньор Анастасио, падла, бродил в женском платье. А потом вдруг поперло – ураган из ножей, и поплыли утопшие по рекам. Очень погано. Да еще какой-то хер тысячеглазый Пуруша зырил отовсюду, ровно прокурор»…
«Странные видения, – задумался Витас. – Да ты крещеный ли?!»
«Хрен его знает, – уныло отвечал Коля. – А хочется покинуть темницу тела»…
Вид его был ужасен. И впрямь сплошной какой-то угрюмый каземат или кутузка. Следа не осталось от прежнего первобытного человека, будто и вправду побывал в девяти преисподних, где здорово ему перепало. Рожа час от часу пухла, наливаясь черновато-зеленым багрянцем, точно встретился на ринге с Тремямариями и Чавесом-Матадором.
«Любой фрукт в темноте шибче портится», – вздыхал он, задремывая.
Ложные похороны
«В таком состоянии Навахе никак нельзя в тюрьму, – решил Розен-Лев на летучке. – Давайте-ка, други, захороним его, чтобы никто уж не докопался. – Погладил по голове. – А самого Кольку сошлем на остров Перрос, что в Карибском бассейне. Это островок как раз для невинных убийц – ислита пара лос матонес иносентес. Там не отыщут!»
Тут же послали за гробом и выбрали напрокат простой, но удобный, бывавший, кажется, не раз в употреблении. Равномерно уложили полцентнера картошки и гроздь бананов по личной просьбе усопшего, прикрыв все газетными портретами.
Коля-нож, стараясь не заглядывать под крышку, все время дергал головой, как взнузданный сайгак. «Не писай в ванну, – утешал его Витас. – Только в романах умирают и хоронят, а на самом деле все живы!»
Похороны Розен-Лев организовал на старом французском кладбище сразу после Дня поминовения всех мертвых, поэтому у всех на душе было еще празднично.
«Вот единство материи и духа», – осматривался Витас.
Вокруг теснились уютные гробницы и часовенки, похожие на небольшие виллы, украшенные гирляндами цветов и лампочек, воздушными шарами и бумажными флажками. Повсюду лежали горки фруктов и овощей, там и сям – бутылки текилы и брата ее мескаля, сладкие скелеты и шоколадные черепа. Покойнику бы здесь понравилось. Хотелось жить среди такой красоты.
«Здесь хочется жить! – так и воскликнул Розен-Лев. – Как ясно ощущаешь, что успех всегда лишь в шаге от успения. Едва созреешь, станешь сильным, а уж покидают надежды и чаяния, приходят немощь да трухлявое дряхление»…
Держа в руке сахарный череп, он сказал короткую речь над гробом: «Известно, Адам с Евой согрешили
«И гроб опущен уж в могилу, – бросил Витас горсть земли. – А небо так нетленно-чисто»… И все деликатно уставились в небеса, не желая смущать кладбищенских работников, высыпавших картошку, чтобы унести мертвый инвентарь в пункт проката.
Возвращаясь домой, завернули в храм Святого Георгия на авениде Нижняя Калифорния рядом со станцией метро под странным названием «Хам».
«Теперь и в русском посольстве вместо серпа и молота этот воитель с копьем, – кивнул Розен-Лев на мозаику над входом и дважды перекрестился, православно и католически. – Все церкви отчасти секты, и тем бдительней оберегают чада свои от излишеств плотских и духовных. Прибежище боязливых и уставших! А ведь мы давно прощены, то есть в буквальном смысле – освобождены от налогов. Просто, отправляясь в лучший мир, предъявляем нашу жизнь, как билет, – кто в скорый поезд, а кто в грузовой состав»…
Приехав на асьенду, откупорили трехлитровую бутыль шведского «Абсолюта», гениального, как хозяйка умного дома, и устроили поминки у ложа Коли-ножа.
За время похорон его беспокойная личность так заплыла в одиночестве, что глаз не видать и рот едва угадывался. Тем не менее, очутившись в центре внимания, он посасывал, словно дитя, губку с водкой и бойко рассуждал: «Прикиньте, сколько народу померло за последние сто веков. На каждом шагу должны быть кости, а где они? Может, все похороны поддельные? Вообще, верно говорю, после бомбы в Хиросиме старый мир кончился. Теперь ни правил, ни законов. Живем, не понимая где»…
«Не умничай, труп! – осадил его Витас. – Ты кадавер! Запомни это и помалкивай. Был в дюйме от вселенского духа, а ни хрена не разглядел и в толк не взял. Пуруша – главный прачеловек! Из него возникло все сущее!»
Вспомнив тысячеглазого, Коля окончательно померк лицом, как небосклон за миг до ливня. Туз видел немало морд, но эта и впрямь пугала, напоминая лохань с водой после мытья пола. По ней, завлекая в мутную глубину, расходились будто бы круги, обращаясь, однако, в квадраты.
«Укройся плюмажем!» – посоветовал Витас.
Но оперенные черты стали вовсе неописуемыми. Откинувшись на подушки, Коля-нож выплюнул губку и сказал обиженно-загробным голосом: «Лучше б меня погребли, стобля. Не могу так больше! Все ж нукусовка слаже, а этот больно лютый».
«Вот пример свободного отпадения человека от абсолюта», – вздохнул Витас.
«Да, есть непознаваемое, – согласился Розен-Лев. – Дарвин хорошо трактует с точки зрения происхождения тела. Но, по последним данным, неандерталец не был предком человека. Впрочем, во всем свои плюсы – по дороге на остров его не узнают».