Московское наречие

Дорофеев Александр

Дома попросил бумагу и немедля засел за расписание вооруженного восстания: «Для начала, как заведено, возьмем почту и телеграф».

«Да где ж их взять? – удивилась Груша. – Я их тут вообще не видела»…

Розен-Лев легко внес изменения: «Тогда банки».

На Туза уже внимания не обращал, вычеркнув из своего простого побудительно-революционного предложения. Прислушивался только к Груше. Но у нее был глубоко личный план – присоединить Белиз на правах автономии к Мексике, а затем отделиться географически, всем полуостровом Юкатан, то есть возродить царство майя классического периода. Перечила

учителю на каждом шагу, и тот, в конце концов, не сдержался: «Твоя Груша – политическая блядь!»

Он где-то пропадал, обучая свои боевые отряды. Предлагал индейцам испытанные средства, автоматы Калашникова и коктейли Молотова, но те выкопали старинные сарибаканы – трехметровые духовые трубки, из которых плевались, как дети в классе, стрелами, смоченными в грибных отварах.

Ураган, задержавшийся в порту Кортеса, подступил к побережью Белиза, и всякая мелочь катилась по улицам неведомо куда, а цыганские шатры исчезли. Большинство фелисчан укрылось в подвалах домов и в храме Архангела Мигеля, так что город, как перезревшая фига, сам упал в руки повстанцев.

Они успели вскрыть банки, своротить лангусту с пьедестала и побить песочные часы, поскольку учитель неосторожно заметил, что время, хотя и зло, но золото.

Настало сущее безвременье, пользуясь которым Розен-Лев захватил дом алькальда Атрасадо. Того давно уже не было в Фелисе – сидел в мексиканской тюрьме. Гуляя в счастливый час в ресторане «Сарго», возомнил себя корсаром и пристрелил тамошнего капитана каравеллы.

Туз размышлял, не примет ли дело континентальный, а затем и мировой оборот. Он вспоминал горькие слова многих участников победивших переворотов – мол, не за то мы, стобля, боролись! Ах, недаром Клара предупреждала о разрушительной силе талисмана Индры.

Первого сентября в день Ольин, означавший на индейском языке наутль «движение», повстанцы нацелились выступить вглубь полуострова, чтобы взять столицу, а лангусты громадной стаей ушли в сторону Панамского канала. Далеко была слышна их строевая поступь.

«Всегда найдутся недовольные, – сказал Розен-Лев. – Впрочем, следует доверять животным инстинктам». И отбыл, не прощаясь, в Мехико на свою кривозеркальную асьенду.

Как раз к исходу того дня подоспело обещанное цыганским бароном светопреставление.

Туза оно застигло в склепе за бутылкой текилы. В дверную щелку они с боцманом наблюдали летающих жаб, рыб и собак. Сверкали непрерывно молнии без грома, озаряя приют счастливых срамным светом стриптиз-бара. Безмерное дуэнде урагана Абандона! Казалось, вот-вот сдвинутся надгробные плиты и выпорхнут встревоженные мертвецы.

В какой-то полуночный миг все опрокинулось, скакнув назад и вбок.

И мир преобразился, представ к утру неудачной помесью индианки с чино. Выглянуло бледное солнце, словно не понимая, над чем взошло. Город будто бы неряшливо побрили – в целом ровно, но тут и там клочками. Среди развалин по колено в утопии бродили цыгане, вбивая колышки и вешки для будущих своих жилищ. А небо полнилось вертолетным рокотом.

Дом Груши разнесло по закоулкам вселенной. Лишь гамак Чинчорро болтался под сломанной зонтичной акацией. В нем-то и взяли Туза как зачинщика беспорядков, автора листовки, призвавшей ураган. Без разговоров, не вынимая из гамака,

сунули в вертолет.

Они пролетели над мутной рекой Белиз, над землями Груши, узнаваемыми по радужному водопаду, и приземлились в Бельмопане на английской базе.

Электричества не было, детектор лжи не работал, и полковник по фамилии Хаос допрашивал, применяя древнюю уловку – куриное яйцо. Если даст в руках трещину, значит испытуемый врет. «Замешана ли в деле Россия?» – таков был вопрос.

Туз наконец-то ощутил себя главным членом, а не каким-то придаточным, поэтому отвечал довольно дерзко – она, мол, всюду, куда ни плюнь, чем дальше, тем больше. Даже показал насколько, нарочно раздавив яйцо, так что внутренности спутались.

Его отвели в карцер. При входе удивил настенный сантиметр, затертый на отметке полутора метров, точно здесь замеряли одних индейцев. Самое странное – сам Туз оказался не выше. Настолько, видимо, угнетала тюремная обстановка. В сумраке на жесткой койке сразу возникло неприятное чувство пожизненной забытости. Хотелось выть, и ближе к ночи, не сдерживая желаний, он начал поскуливать. Но не успел еще совсем одичать, как охранник вытолкал во двор, указав направление к видневшемуся в лунном свете полосатому столбику, вроде пограничного.

Приблизившись, Туз понял, что это нога дона Кохо. «А говорил, русские друг другу не помогают». Обнял его, а боцман шепнул: «Груша дала денег на подкуп»…

По реке Белиз в пироге они спустились к морю и на рассвете вышли из лагуны Гереро, держа курс на Кубу. Когда берег скрылся из виду, Туз сказал: «Напрасно ты не вернулся к Нинель в Россию. Она, знаю, ждала». «Так махнем прямо сейчас! – вскричал боцман. – Чего нам терять?!» До того замечтался, что угодил на рифы близ необитаемого островка Коралловая Голова, на котором они и решили остаться. Через пару дней, залатав пирогу, боцман привез туда Грушу.

Неподалеку был собачий остров Коли-ножа, куда плавали по выходным в гости. Так и зажили, будто в раю, где совсем неважно, какой ты член вселенского предложения…

Пирамида

«Точка», – выдохнул Туз над последним словом и поставил еще две, составившие триединство – простор для дальнейших действий.

Поскольку писал он, как мог, на романском языке, вышел роман, хотя совсем без правил. Ему казалось, вот-вот найдет божественное слово для устройства нового мира. Однако, увы, не случилось. Истина якобы в длине, но даже эпос и эпопея далеки от нее, не говоря уж об условном романе. Кроме школьных изложений, заявлений и прошений прежде ничего не составлял, так что получилось почти как в жизни, какой-то кроссворд – бессмысленный словесный забег.

Груша читала, точно покаянную исповедь, вроде дневника. Ее тронула сцена знакомства в банке, но продолжение в ресторане «Сарго» смутило: «И зачем ты обо мне такое написал? Можно подумать, что пута, а я в основном танцевала кефаль»…

Места, где речь шла о других женщинах, вовсе забраковала. «Ах, ты спал при мне с Тетей, каброн! – Швырнула в него первое, что под руку попало, а именно обидное слово, означавшее не только козла, но вообще скотину и сволочь. – И почему все мухерес у тебя такие разговорчивые, особенно в постели?»