Москва 2042
Шрифт:
— Звездное имя и отчество? — спросил дежурный.
— Пошел вон, сволочь! — сказал я и плюнул ему в морду кровью.
Вот говорят, перед самой смертью человек видит всю свою жизнь, как в кино. Пока Тимчук замахивался, подобное кино я тоже увидел. Правда, кино особенное. Я видел как бы сразу все кадры одновременно. Я видел себя и помидороподобным маленьким уродцем, которого сразу же после родов показывают моей матери, и в то же время я увидел себя в детском саду, в президиуме Союза писателей СССР, в мюнхенском биргартене [8] у китайской башни
8
Biergarten (нем.) — пивная в саду.
— Стойте! Стойте! — услышал я звонкий голос и, очнувшись, увидел Искрину Романовну, которая буквально висела на занесенном кулаке Тимчука.
— Стойте! — повторяла она. — Не смейте его бить!
Дежурный, может быть, понял, что допустил какую-то ошибку, но, еще не желая в ней признаться, спросил Искрину Романовну, что я за цаца такая, что меня нельзя бить.
— Да вы знаете, кто он такой? — продолжала негодовать Искрина. — Да ведь это же…
Она наклонилась к дежурному и сказала ему что-то на ухо.
Ситуация резко переменилась. Дежурный выскочил из-за перегородки и чуть ли не валялся в ногах у меня, прося пощадить его и его детей, которых у него, может быть, и не было. Рядом с ним трясся от страха Тимчук, который сразу же стал маленьким и плюгавым.
Само собой, отрезанные штанины мне тут же были с поклоном возвращены, а появившаяся неизвестно откуда сестра милосердия оказала мне первую помощь, залепив нос и губы изоляционной лентой, которая пахла смолой.
— Пойдемте! — тянула меня за руку Искрина Романовна, а дежурный все еще вертелся перед носом и кланялся, и просил пощадить.
— Ну пойдемте же! — настаивала Искрина.
— Сейчас, — сказал я и, вырвав у нее руку, прямо локтем заехал дежурному в рыло, отчего у него из носа кровь брызнула в разные стороны.
— Вот, сказал я, — тебе по-социлисски. А тебе, сука, повернулся я к Тимчуку, — по-китайски.
Я дал ему кулаком по сопатке и сам же завыл нечеловеческим голосом — морда у Тимчука была изготовлена из кирпича.
— Ну, рассказывайте, — строго сказала мне Искрина Романовна, когда мы вернулись в гостиницу. — Как вы оказались во внубезе? Что вас туда занесло?
Мне было ужасно неловко. Трогая пальцем разбитый нос, я сказал, что хотел всего лишь пройтись, посмотреть своими глазами, как живут простые комуняне.
— А как же вас выпустила дежурная?
— Она меня никак не выпускала. Она просто спала и я тихонько прошел мимо.
— Видите, она спала! — возмутилась Искрина. — Вот до чего доходит потеря бдительности! Нет, таким в Москорепе не место.
— Но она не виновата! — закричал я, испугавшись, что сильно подвел дежурную. — Она, может быть, устала за ночь и задремала. А я шел очень тихо. Я даже ботинки снял, чтобы она не слышала.
Про ботинки я, конечно, наврал.
— Ну хорошо, рассказывайте дальше. — Искрина уселась в кресло и взирала на меня строго, как судья.
Я рассказал все, как было. Про очередь во дворе и скандал с теткой, которая понимает по-иностранному. Про памятник Гениалиссимусу, про Прекомпит.
— А
Я совсем смутился.
— Ну вот, — сказал я, — вам все нужно знать. В том-то и дело, что я там ничего не делал. Потому что не с кем было. Подобным самообслуживанием я даже в детстве не увлекался. А уж в моем возрасте мне об этом и думать противно.
— А вас никто и не заставлял, — сказала она резко. — Вы должны были бы понять хотя бы по тому, как вас встречали, что вы можете рассчитывать на большее. Эти места, которые вы посетили, предназначены для комунян общих потребностей. А для вас решением Верховного Пятиугольника установлены повышенные потребности.
— Спасибо, — сказал я довольно холодно. — Но я, если хотите знать, вообще-то против неравенства. И если уж я сюда попал, то не хочу никаких привилегий, а хочу быть как все.
— Какой же вы все-таки отсталый! — воскликнула она в сердцах. — Что значит как все? О каком неравенстве вы говорите? У нас все равны. Каждый комунянин рождается с общими потребностями. Но потом, если он развивается, совершенствуется, выполняет производственные задания, соблюдает дисциплину, повышает свой кругозор, тогда, естественно, его потребности возрастают и это учитывается. Вообще я вижу, наша жизнь вам еще совершенно непонятна и вам лучше одному пока не ходить. Тем более, что вам надо готовиться к вашему юбилею.
— Да что вы пристали ко мне с этим юбилеем! — рассердился я. — Не хочу я никаких юбилеев. Вам хорошо известно, что мне на самом деле не сто лет, а гораздо меньше.
— Ну да, вы выглядите гораздо моложе, — согласилась она. — Но все-таки вам исполняется именно сто лет. Завтра указ Верховного Пятиугольника о всенародном праздновании вашего юбилея будет опубликован. Это будет событие огромного политического значения. А вы ведете себя так легкомысленно. Поэтому Творческий Пятиугольник поручил мне переселиться к вам и провести с вами курс интенсивной индивидуальной подготовки.
Я посмотрел на нее недоверчиво.
— Я не понял, — сказал я. — Что значит, вам поручили переселиться? Вы собираетесь жить со мной в одном номере?
— Ну да, — сказала она. — Во всяком случае, до тех пор, пока вы сами не станете ориентироваться. Тут места на двоих достаточно.
— Места, конечно, хватит. Но тогда скажите кому-нибудь, пусть мне поставят раскладушку.
— Зачем? — удивилась она. — Эта кровать достаточно широка. Я надеюсь, вы не очень сильно храпите?
— Не знаю, — сказал я неуверенно. — Обычно не храплю, но… Слушайте, — сказал я, волнуясь. — Я все-таки чего-то не понимаю. Вы можете считать меня столетней развалиной, но я не могу спать в одной постели с женщиной, как бесчувственная колода. У меня могут возникнуть всякие такие… как бы сказать… побуждения и… в общем-то, я за себя не ручаюсь.
Тут она первый раз за все время, сколько я ее знал, засмеялась и сказала, что я человек не только отсталый, но и просто глупый. Естественно, ложась со мною в постель, она не собирается подвергать меня непосильным испытаниям. Напротив, Творческий Пятиугольник рекомендовал ей удовлетворять мои повышенные потребности по мере их возникновения.
— Кстати, — сказала она делово, — вас в этом смысле тоже, вероятно, придется кое-чему поучить. Ваши представления о сексе, как я подозреваю, такие же дикие, как обо всем другом.