Москва – Гребешки
Шрифт:
Я сейчас к вам обращаюсь, господа авиаработники! Стоп! Никакие вы не господа! И не! хорошие! И вообще вы никто. Ноль вы! И тот без палочки. Как назвать-то вас… Слов даже подобрать не могу. Нет таких слов в нашем славном русском языке. Да-с! Нет-с! Да и не господа вы никакие. Суслики вы! Вот самое подходящее слово. Правильно та женщина вас таким словом назвала. Вы что, суслики? Совсем одурели? За быдло нас всех держите? За скотов. За животных. В аэропорту нас мариновали-мариновали, в накопителе своём дурацком держали! И надо же придумать такое слово – накопитель! Это ещё надо постараться… Я повторяю
И куда вы нас везёте? В Африку? Или в Австралию? На кенгуру там посмотреть?
Всё! Я не желаю с вами общаться. Хватит и того, что я сказал.
Но мы этого так не оставим. Мы бороться будем. Сражаться!
Мы сегодня же напишем коллективную жалобу на вас! Я не я буду!»
Пассажиры внимательно выслушали седовласого мужчину, одобрительно кивнув уставшими головами. Немного побалагурили меж собой и успокоились.
Надоело уже всем нервы свои рвать, надоело уже всё это негативное лопатить.
Каждый к себе вернулся, в своё гнёздышко. У каждого индивида своих бед невпроворот. У каждого человека своих неоконченных дел полно.
Путешествие по бетонке продолжалось.
Когда будет конец… Неизвестно…
Пассажиры стояли.
Пассажиры терпели.
Пассажиры стоически переносили все эти невзгоды.
Все ждали, когда они к самолёту приедут.
Все думали, когда наказание это кончится…
Когда… когда… когда…
Автобус нудно и протяжно проскрипел по небольшой пологой дуге, выполнил двойную «змейку», резко сделал крутой разворот в обратную сторону и остановился.
Всё. Приехали. Стоп машина! Стоп мотор! Всё! Баста! Конец путешествию!
Дежурная строго-настрого предупредила, чтобы все оставались на своих местах, ждали дальнейшей команды, и направилась в сторону стоявшего пухленького аэробуса голубого цвета с полосатым бело-сине-красным флагом на высоком киле. Наискосок там была изображена чудная бархатистая лилия яркого лилового цвета. Для чего? Непонятно.
Шоферюга двери не открывал – чётко исполнял ценные указания своей строгой до тошноты начальницы, такой «сурьёзной и правильной» женщины, такой крикливой бабы.
Народ стоял, сидел, лежал, валялся, маялся, волновался, страдал и ждал…
После отрепетированного взмаха рукой полной тётки с красной повязкой на голом предплечье, стоявшей у самолёта, водитель не спеша открыл двери, и орава измученных и истерзанных людей стала дружно вываливать из душного салона автобуса на палящий солнцем открытый воздух, насквозь пропитанный жгучими парами масла, тосола, мазута, бензина, керосина и вонючей солярки. На бетоне виднелись следы размазанного
Многих затошнило. Некоторых вырвало.
Явление двенадцатое
Геннадий Витальевич вместе со всеми этими бледного вида бедолагами вышел из автобуса и направился в сторону сверкающего на ярком солнце огромного воздушного красавца иностранного производства.
В руке у него была небольшая довольно дорогая кожаная дорожная сумка, под мышкой удачно примостилась новая коричневая барсетка с личными документами и денежными ассигнациями, а из слегка согнутой ладони гордо торчал казённый картонный посадочный талон с пропечатанными на нём данными о предстоящем рейсе.
По пути его яростно обгоняли бегущие пассажиры: мужчины и женщины, старики и дети, молодые и постарше, стройные и не очень, худые и полные, бритые и бородатые, с пышными замысловатыми причёсками и наголо стриженые, в платьях, юбках, брюках и шортах, в блузках и жакетах, в костюмах, рубашках и даже майках, в туфлях и шлёпанцах.
Люди спешили, они торопились. Они бегом бежали. Они скакали и прыгали. Они визжали от радости, что наконец-то вырвались из плена. Им надоело в автобусе маяться. Они мечтали о лучшем. О самом лучшем. Они грезили об этом. Они в облаках витали.
Дети малые, отроки, молодёжь, пожилые люди и глубокие старцы, косые и хромые, кривые и дохлые, обиженные и обделённые, униженные и оскорблённые с объёмными котомками всех цветов и конструкций, неимоверными по размерам узлами, тюками и тяжеленными заплечными мешками, то бишь рюкзаками, стремились первыми попасть на борт воздушного судна.
Да-да! Так. Именно. Самыми первыми! Самыми-самыми!!
Ну… или одними из первых… В общем, как им повезёт… как они сподобятся…
Человеку с одной сумкой в руке было совершенно непонятно, откуда такая прыть появилась у обгоняющего его люда, напрочь измотанного весьма длительным, надоевшим и некомфортным путешествием от здания аэровокзала до места посадки в сие воздушное судно, уморённого, утомлённого и уставшего, да ещё нагруженного по полной программе.
Возле прелестного голубенького пузатенького аэроплана, сверкающего на солнце, стояли два трапа – один в носовой части, другой в хвосте.
Люди наперебой кинулись к переднему. К тому, у которого женщина с красной повязкой на руке стояла.
Толпою шумной люди бежали. Оравой. Кучей. Гурьбой. Ватагой.
Они орали и кричали, они гигикали и бибикали, они свистели и вопили.
Пассажиры, не обращая внимания на требования дежурной у трапа, ожесточённо стали забираться вверх по ступеням с теми же криками, воплями и крепкими словами.
Чтобы зайти на трап, надо было изрядно потолкаться в потной орущей толпе, внешне похожей на очередь, а в действительности существовавшей по принципу – кто ловчее, кто хватче, кто смелее, кто сильнее, кто наглее, кто хитрее, кто оборотистей, кто изворотливей, кто расторопней, кто пронырливей, кто нахрапистей, заковыристей и мудрёней… Да. Таковы принципы в некоторых длинных очередях…
Карабкались люди кто как мог: по головам, по плечам, по спинам, по ногам; по вещам: чемоданам, узлам, котомкам и торбам.