Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
Я в то время уже довольно бойко болтал по-испански, правда с грамматическими ошибками, но словарный запас мой, особенно в военной терминологии, был достаточно велик, и испанцы меня более-менее сносно понимали. Не помню почему, но для беседы с генералом Гомецем Василий Иванович, познания которого в испанском языке так и ограничились ненавистными ему словами «маньяна» («завтра») и «муй дефисиль» («очень трудно»), взял меня с собой в качестве переводчика.
Приехали в Аква-Дульсию. Генерал нас очень любезно встретил и пригласил в свой кабинет. Надо сказать, что, несмотря на свою фамилию – Гомец, он мало напоминал испанца: высокого роста, могучего телосложения, с рыжеватыми волосами и белесыми бровями, он больше смахивал на скандинава или немца. Когда сели беседовать, оказалось, что
Ну, думаю, уж на муттершпрахе я уж как-нибудь сумею объясниться, ведь еврейский жаргон, который я более-менее прилично знаю, – это почти немецкий. Но если по-русски я говорю совершенно без всякого акцента, то когда перехожу на немецкий, у меня появляется сильнейший еврейский акцент. После первых моих фраз «на немецком» генерал меня перебил: «Зайен зи юде?» («Вы еврей?»). Получив утвердительный ответ, он сразу же перешел на идиш. Оказалось, что генерал не испанец и не немец, а голландский еврей.
После выяснения этого обстоятельства мы с ним довольно бойко заговорили на идиш, который и в Голландии оказался весьма похожим на еврейский жаргон в России. По окончании беседы, выходя из кабинета, Киселев спросил у меня, на каком это языке мы говорили с генералом. В том, что это был не испанский, он разобрался, а узнав, что это был еврейский, то ли удивленно, то ли восхищенно заметил: «Ну уж эти жиды, куда только не пролезут, даже в испанские генералы!».
Надо сказать, что Василий Иванович страдал многими грехами, но в национализме, а тем более в антисемитизме, обвинить его было никак нельзя. За все время нашей совместной работы ни по отношению к Маше Левиной, ни по отношению ко мне я ни разу не наблюдал у него ни малейшего намека на недоброжелательность на национальной почве.
После беседы генерал пригласил нас пообедать. Обед прошел в дружеской обстановке. Я сидел рядом с адъютантом генерала, который оказался эмигрантом из России, откуда его вывезли еще мальчиком. По национальности тоже еврей, он вполне прилично говорил по-русски.
Эту интербригаду к нам, конечно, не зря перебазировали, намечалась довольно серьезная наступательная операция, в результате которой мы должны были оттяпать у фашистов довольно большой кусок побережья Средиземного моря, а так как они не любили отдавать обратно единожды занятую ими территорию, то было основание полагать, что для контрнаступления они снимут часть своих сил с других фронтов, чем облегчат положение наших войск на тех участках.
В нашем наступлении должен был принять участие и наш линкор «Хайме Примейро». Всю мощь своей артиллерии он должен был обрушить на крепко обороняемые фашистами участки побережья, что значительно облегчило бы задачу нашим войскам. На помощь нам должны были выделить и самолеты-бомбардировщики, чтобы бомбить участки фронта, недоступные артиллерии линкора. Самое главное в этой операции – внезапность и четкая координация взаимодействия наземных сил, артиллерии линкора и авиации. Для этой цели в моих руках была сосредоточена радиосвязь со штабом пехоты, авиацией и линкором. По радиосигналу «пахара» [146] вылетает на бомбежку заранее указанных целей авиация и начинает обстрел побережья линкор.
146
Птица (исп.).
Не знаю, насколько нашим удался элемент внезапности, но моя радиосвязь работала безупречно. В основном вся операция прошла успешно, и мы оттяпали у франкистов не менее десяти-пятнадцати километров побережья, но в конце случилось происшествие, которое фактически свело на нет все наши успехи
На обратном пути линкор, вместо того чтобы спокойно войти в порт Альмерии, по ошибке или по чьему-то злому умыслу завернул в несколько похожую на альмерийский порт акваторию причалов у деревни Аква-Дульсия, о которой я уже говорил. Самое скверное, что корабль сделал это на достаточно большом ходу, и когда на командирском мостике поняли ошибку, исправлять ее было уже поздно, инерция такой громадины оказалась слишком большой. Попав на мелководье, линкор прочно сел на грунт, и все попытки своими силами выбраться оттуда оказались безуспешными. Прибывшие специалисты пришли к заключению, что снять его с мели можно будет только после демонтажа орудийных башен главного калибра и не менее 70 % всей брони и максимально возможной разгрузки корабля, на что, по самым скромным подсчетам, потребуется не два, а то и три месяца.
И вот «Хайме Примейро» прочно сидит на мели в Аква-Дульсии, Альмерия полностью открыта для морских пиратов, и никто уже не сумеет их отогнать. Но это еще не все: сам линкор находится примерно в тридцати километрах от города; практически не имея никакой защиты с воздуха, он может стать легкой добычей фашистской авиации, так как единственная наша зенитная батарея, основной задачей которой была защита линкора с воздуха, расположена в Альмерии. Пришлось срочно снять ее с города и перебросить в Аква-Дульсию для прикрытия корабля с воздуха.
Таким образом, крупный провинциальный центр – город Альмерия – оказался совершенно беззащитным как с моря, так и с воздуха. Это, по-видимому, сыграло важную роль в том, что немцы в июне 1937 года именно Альмерию выбрали для проведения акции возмездия – за бомбежку республиканским летчиком линейного немецкого крейсера «Дойчланд». Ведь напади они на другой республиканский приморский город, где была береговая артиллерия, то могли бы получить по зубам, а в разоруженной с моря и воздуха Альмерии им все сошло с рук. Но это было уже позднее, а пока кончилась наша спокойная жизнь, когда ни военные корабли фашистов, ни самолеты не решались нападать на город, боясь «Хайме Примейро» и нашей зенитной батареи, – теперь же всю эту мощную защиту получила никому не нужная деревенька Аква-Дульсия.
Опять начались ночи с непрерывными воздушными тревогами и внезапные разрывы в городе снарядов, посылаемых с невидных, спрятавшихся за горизонтом фашистских военных кораблей, причем не только франкистских, но и принадлежавших их друзьям из флотилии невмешательства.
7
Совершенно неожиданно окончилась для меня испанская жизнь.
26 апреля 1937 года приезжает из Валенсии Василий Иванович и привозит с собой уже мне известного по Севастополю одесского радиста Юзика, фамилии которого я не помню. Как я писал ранее, этот Юзик перед отправкой из Севастополя парохода «Мар-Кариб», на котором я должен был следовать в Картахену, мудрил там до моего приезда из Москвы с какой-то антенной, в работе которой он, по-видимому, не очень хорошо разбирался, и до того домудрился, что чуть не сорвал срок отплытия парохода. Он с этой антенной никак не мог установить радиосвязи с Москвой, а без этого пароход, конечно, из Севастополя не выпускали, и пришлось мне тогда попросить Юзика с парохода и самому заняться антенной. И вот теперь этот самый Юзик и приехал вместе с Василием Ивановичем к нам в Альмерию.
«Лева, – обратился ко мне Киселев, – тебя отзывают на Родину. Радиостанцию и все дела по радиосвязи сдай этому товарищу». Поскольку все у меня было в полном порядке, связь с Валенсией и Москвой устойчивая, то передача дел Юзику у меня много времени не отняла. Оформив все, я тепло распрощался со всеми нашими товарищами и с накопленным в Испании имуществом сел в машину, специально предоставленную мне Киселевым для поездки в Валенсию, а оттуда в Картахену. Ехать из Испании домой я должен был также пароходом из Картахены, куда я прибыл из Севастополя чуть меньше полугода тому назад, и ранним погожим утром навсегда покинул Альмерию со всеми ее прелестями, в том числе и с блохами. Это единственное, о чем я не жалел, уезжая из оттуда.