Москва… Как много в этом звуке…

Нагибин Юрий Маркович

Но все это будет, если мы научимся много бережнее, много заботливей относиться к нашей Москве, все время думать, помнить о ней и не считать заботу о ее облике, благе и будущем делом каких-то специальных учреждений. Нет, это дело всех нас, и следует пожелать нам ленинградской ответственности, настойчивости, решительности и непримиримости, когда речь идет о родном городе.

Но снова хочется повторить: бережный подход к старине вовсе не означает ее обожествления.

Звонкие фразы вроде «прошлое свято и неприкосновенно» бессодержательны. Неприкосновенный на памяти нескольких поколений кремлевский город обзавелся новым зданием — Дворцом съездов, созданным в современных архитектурных формах. Сколько было по этому поводу пустых и невежественных разговоров! А вспомните, еще в XV веке старые москвичи возмущались дерзновенным покушением Ивана III на исконную московскую старину. Петр тоже покусился на Кремль, велев построить там Арсенал. При Екатерине были снесены монастырские подворья, здания приказов и один из последних боярских домов — Шереметева. Расчищалось место для нового грандиозного Кремлевского дворца по проекту Баженова, гениальному, как считали одни, чудовищному, как считали другие, безмерно дерзкому — по общему мнению. Но, попугав недругов Руси богатством истощенной казны, Екатерина успокоилась, и работы в Кремле замерли. Чуть позже Матвей Казаков встроил в Кремль величественное здание Сената в формах российского классицизма. При «ревнителе казенного благообразия Валуеве», как язвительно писал историк Москвы, были сломаны все здания государева дворца, Троицкое подворье, Цареборисов дворец, Сретенский собор. И видный зодчий Тон построил Большой Кремлевский дворец, так раздражавший современников. Но разве придет кому в голову придираться сейчас к этому овеянному славой, высоко и мощно вознесшемуся над Москвой-рекой зданию? Вот и наш Дворец съездов лет через сто будет казаться столь же естественным и необходимым, как постройки Казакова и Тона. Кремль — не создание одной воли, раз и навсегда нашедшей ему форму. Каждая эпоха накладывала на него свой отпечаток, в нем достойно представлен каждый век. Тем и ценен этот единственный в своем роде ансамбль, что он являет собой не окаменелость, а подвижный образ меняющихся эпох: от Успенского собора, утвердившего значение Москвы как первого града на Руси, до Дворца съездов.

Но удача с этим превосходным и по идее, и по архитектурному воплощению зданием не должна развязывать рук тем бесцеремонным, чуждым ответственности людям, что спокойно могут встроить бетонную башню не только в скромный арбатский переулок, но хоть бы и во двор Пашкова

дома…

И все-таки дело не только в том, как строить, — ломать тоже надо с головой. Зачем снесли старейшую в Москве аптеку на Пушкинской площади и так называемый «дом Фамусова»? Кому они мешали? Париж неизмеримо расширился, но остался Парижем. Лондон — Лондоном. И Ленинград наш вырос не за счет центра, сохраненного во всей его красе. А вот Москве крепко не повезло. Слишком многого лишилась ее древняя прекраснейшая часть. Убежден, что надо более обстоятельно взвешивать и больше считаться с общественностью, решая вопрос о том, что потом уже не поправить, не вернуть, не восстановить, — о жизни и смерти исторического ядра города. Памяти сердца народного. Частицы Родины нашей.

Волнуясь, радуясь, негодуя, вновь жадно дыша Москвой, я и не заметил, как произошло мое возвращение в родные пенаты. А когда почувствовал это каждой жилочкой, понял и другое: не могла Москва вернуться ко мне по-юному светло и безмятежно, нет, она принесла тревогу и новые обязательства, но в мои годы нельзя иначе относиться к Москве.

Наш незабвенный дом по Армянскому переулку был заселен рабочими московских типографий, теми наборщиками и печатниками, многие из которых были участниками трех революций. Общение с ними, дух доброго соседства и требовательного товарищества, который царил в нашем шумном доме и двух его дворах, — все это составляло среду нашего обитания, растило, формировало, выпрямляло нас, мальчишек и девчонок, не меньше, чем школа или пионерский отряд. Старые дома, сады, хорошие люди — все это наши корни. Человек не может быть бескорневым. В Югославии, в Дубровнике, мне показали однажды дерево, которое живет без корней, без земли — из банки с водой. Это страшно. В отношении человека — особенно.

Надо подтолкнуть людей к восстановлению дворового коллектива со всеми его столь важными для общежития добрыми правилами и традициями. У нас во дворе не было ни «козла», ни водки. Но были голуби. Был каток. Были мушкетерские бои. Мы закатывали оперы на черном дворе, у дровяных сараев. Выпускали стенную газету. Чудо человеческого общения, которое я сейчас вспоминаю как счастье, может быть сотворено заново. Оно так нужно людям, молодым особенно. Без него наше чувство Родины и бледнее, и беднее.

Ныне новый маленький мальчик с рыжей головой и горящими ушками серьезно и пытливо смотрит в окошко на московский мир. Мы обязаны все время думать о том, каким передадим ему наш город.