Москва Ква-ква (полный вариант)

Аксенов Василий Павлович

Вспомнив эти счастливые минуты, они мирно засыпали, а утром встречались на большой кухне Новотканных, где спецбуфетчица Нюра готовила для них хрустящие оладьи.

Появление Тезея

Однажды, уже в апреле, Глика сказала Кириллу, что в МГУ намечено его выступление перед студентами. Оно состоится через неделю. Он не поверил своим ушам. В эту обитель всего самого непорочного и ортодоксального даже Степана Щипачева с его стихами о любви не приглашали, не говоря уже о таких авторах, как Константин Симонов или, тем более, Кирилл Смельчаков. Глика со смехом рассказала ему, как волновались в комитете комсомола, в парткоме, в деканате и в ректорате. Все эти организации обращались с робкими запросами по инстанциям в полной уверенности, что те наложат вето, и крайне удивлялись, когда из всех инстанций без задержки приходило безоговорочное «добро». Впрочем, была одна оговорка: никаких публичных объявлений, вход в зал по строго лимитированным пригласительным билетам.

В тот вечер всем семейством, включая спецбуфетовцев, отправились на Ленгоры в секретном ЗИСе-110 Ксаверия Ксаверьевича. В гигантском здании не наблюдалось никаких признаков чрезвычайного события. Актовый зал был закрыт. Необъявленный вечер поэзии должен был пройти в университетском Клубе. Все триста мест были заняты активистами и отличниками с разных факультетов. Большинство из них жили в маленьких отдельных комнатах с душем, что считалось по тем временам невероятным комфортом. Народ, стало быть, был хорошо помытый, о чем свидетельствовал низкий уровень запаха пота, что было молчаливо

отмечено как семейством Новотканных, так и поэтом. Последний все-таки не удержался и шепнул невесте, что даже в парижском зале Мютюалите душок бывает покрепче. Стоял сдержанный гул, свидетельствующий об изрядном возбуждении: не каждый день здесь на сцену поднимались такие героические, влекущие молодежь фигуры.

Гул затих, едва лишь герой поднялся на подмостки, воцарилась стопроцентная тишина, свидетельствующая о стопроцентном возбуждении, словно в ожидании взрыва. Вечер открыл декан журфака профессор Январь Заглусский. Он представил гостя как выдающегося поэта и журналиста, перечислил его награды и титулы, прочитал отрывки из хвалебной критики, включая даже ту самую ключевую статью из «Красной звезды» 1944 года, «Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались, (поэтическая эпопея коммуниста Смельчакова)». Герой встал, поклонился и вдруг… ах!., снял пиджак и повесил его на спинку стула. В зале вспыхнуло: прям как Маяковский! Неужто времена ЛЕФа возвращаются?! Свитер тонкой шотландской шерсти плотно облегал разворот его плеч. Глику вдруг обожгло: обязательно повисну на этих плечах! Это мои плечи! Ариадна перепутала очки, нацепила что-то не то на свой греческий нос. Фигура Кирилла не приблизилась, а отдалилась, показалось, что время скакнуло назад и он мальчишкой стоит один где-то в аллее Петровского парка. А он силен, подумал Ксаверий. Ей-ей, я ее понимаю, ей-ей! Фаддей и Нюра, смышленая пара, быстро переглянулись: раз снял пинжачок — значит, может себе позволить.

Сначала он прочел кое-что по злободневной гражданской теме. Пентагон был его главный враг, зловещий пятиугольный ромбоид. Однажды его там задержала местная, из Пентагон-сити, полиция. Не понравилась, видите ли, манера езды на наемном автомобиле. Приказали дуть в трубку, сковали запястья. В участке посадили под портретом своего президента с псевдоаптекарской внешностью. Милитаристская провокация развивалась в полную силу. Выворачивали карманы, рылись в портфеле, засыпали градом непонятных угроз. Как борец за мир он отвечал на все одной фразой: «Пис би уиз ю!» Фараоны грубо хохотали, «олсоу уиз ю», кривляясь, пожимали ему руку, ёрнически осеняли себя крестом. Браслетки все-таки сняли. И вот тогда он встал и произнес четыре слова: «Совьет Юнион, Москоу, Сталин!» Узы мигом распались.

Вы, фараоны угрюмых ристалищ! Ты, бомбоносный, атомный Пентагон! Знайте, великое слово — Сталин реет над маршем наших миролюбивых колонн!

Публика аккуратно поаплодировала в предвкушении дальнейших, лирических строф, ради которых, собственно, все и пришли. Кирилл подошел ближе к краю сцены и стал оттуда читать стихи из фронтовых тетрадей, среди которых были и уже известные читателям этой книги «Высадка в Керчи» и «Надежда парашютиста». Потом он подтащил к краю стул с пиджаком, уселся в непринужденной, нога на ногу, позе и приступил к откровениям из «Дневника моего друга». Глика с первого ряда оглянулась на зал и сразу увидела там зачарованные лица смельчаковок, что, не будучи ни отличницами, ни активистками, умудрились пробраться в ряды избранных. Теперь уже каждое стихотворение завершалось каким-то общим вздохом потрясенного тихой лирикой, с ее пресловутой смельчаковской «чувственностью», молодого народа. Теперь уже Ариадна оглядывалась на зал. «Надеюсь, он не будет читать „Снова Испанию“, — прошептала она на ухо Глике.

«Вторая, еще не завершенная, а потому и ненапечатанная книга „Дневников моего друга“ называется „Снова Испания“, — сказал Кирилл. — Вот несколько строф из этого цикла».

Глика сжала запястье матери.

Ты извертелся на перине. Кузнецкий спит, гудит пурга, Ну почему ты не отринешь Кастилию и Арагон? Звучит «Фанданго» Боккерини.

Заснуть! Но не смыкаешь вежды. Забыть! Но даже через транс Она идет, Звезда-Надежда. Иль по-французски Эсперанс? Увы, тебя не сдержат вожжи.

«Что за странные стихи», — пробормотал академик.

«Ксаверий, молчи!» — шикнула на него Ариадна.

Глика закусила губы. Ее вдруг поразила мысль, что она, вечная невеста вечного жениха, полностью отсутствует среди его лирических героинь.

По смельчаковкам прошло рыдание. Зал волновался. Профессорско-преподавательский состав переглядывался и шептался. Заглусский довольно громко произнес: «Может быть, перейдем к вопросам и ответам?» Вдруг молодой бас прогудел: «Читай дальше, Кирилл!» Кто-то оглушительно захлопал. Зал подхватил. Поэт встал со стула, накинул па плечи свой болотистого цвета пиджак с накладными карманами. Фотограф факультетской газеты «Журфаковец» зажег свою лампу. В ее свете фигура на сцене приобрела слегка монументальные черты. Поэт улыбнулся и достал из нагрудного кармана потрепанный блокнот.

«А теперь, друзья, и особенно вы, мои молодые друзья, я хочу познакомить вас с фрагментами одной экспериментальной работы. Много лет назад, еще до войны, будучи студентом ИФЛИ, я был увлечен древнегреческой мифологией, особенно эпосом Тезея. Я стал записывать в эту книжку строки большой поэмы „Нить Ариадны“. Все это вскоре было, конечно, забыто, потому что начался другой героический эпос, в котором мы оказались не описателями и не читателями, а прямыми участниками. И вот недавно, во время переезда на другую квартиру, я стал разбирать свой довольно хаотический архив и натолкнулся на эту книжку. И вдруг сообразил, что во время войны я умудрился побывать на месте действия поэмы, то есть на острове Крит, когда я был на короткое время приписан к штабу фельдмаршала Монтгомери. Вдруг снова загудели во мне те старые песни. Я стал расшифровывать и записывать заново прежние строки. И вот появились первые результаты. Надеюсь, вы будете снисходительны к слегка запутавшемуся автору».

Свершив немало известных деяний И много больше темных злодейств, В одном из неброских своих одеяний Прибыл на Крит боец Тезей.

Бредет он, на метр выше толпы поголовья, Своей, неведомой никому стезей, А Миносу во дворце уж стучат людоловы, Что в городе бродит боец Тезей.

Сюжет в мифологии не зароешь, Спрятав версию или две. Не так-то легко пребывать в героях, С богами будучи в тесном родстве.

Потом он возлег в пищевой палатке, Зажаренного

запросил полбычка, Вина из Фалерно для высохшей глотки И кости, дабы сыграть в очко.

Царю в тот же час доложат сыскные, Хорош он с плебеями или плох, В какой манере он ест съестное И часто ли приподнимает полог Царь посылает дочь Ариадну: «Проси знаменитость прибыть во дворец. Не тешь себя любопытством праздным И не трещи, дочь моя, как залетный скворец». Она на подходе понять сумела — Царская дочь была неглупа, - Что сердце герою дарует смело И шерсти овечьей отдаст клубок. Царская дочь, то есть почти богиня, В шаткой палатке герою сдалась тотчас. Шептала: «Ты меня не покинешь?» И вишнями губ ласкала железный торс. «Все люди проходят свои лабиринты, И каждого ждет свой Минотавр, Но знай, Тезей, на краю горизонта Пряду я нить из небесных отар. Если пойдешь ты на Минотавра И вступишь в запутанный, затхлый мрак, Держи эту нить и увидишь завтра, Что царству теней ты не заплатишь оброк.

Теперь отправляйся к престолу Крита, А я тебе фимиам воскурю. Эола тут прилетит карета, И ты свою тайну откроешь царю».

Темные мраморы, мерная поступь. Стража сзади смыкает штыки. Сколько храбрость свою ни пестуй, Жила дергается на щеке.

И вот он предстал перед троном Кносса, Где чудищ скопилось не меньше ста, И Пасифая, узрев колосса, Вдруг разлепила свои уста:

«Я знаю, что ты негодяй прожженный, Но, если избавишь нас от Быка, Куб золота дам и дочерь в жены. Женись и от подвигов отдыхай».

Он отправляется дальше к цели Спасать афинян, что достались Быку, Один, словно клещ, вползающий в щели, Лишь только меч висит на боку. Вокруг кишат вульгарные твари, Ищет растления пьянь. Дико рычит в унисон с Минотавром Буйная, посейдоновская, океань. Для пересечения площади пускаюсь в бег. Ариадны горячий клубок под моим плащом. Удаляется в сторону вольный брег, Приближается свод лабиринта, под кирпичом.

Толпа завывает, трусливо гоня. Опускаюсь, куда послали, во мрак. Больше никто уже не зажжет огня. Кремня и кресала даже не дали впрок.

В лабиринте герой теряет глаза. Нужно видеть кожей, идти на слух. Ну а если появится прошлого полоса, Отгоняй эти краски, как знойных мух.

В этом мраке есть житель, он черноту коптит. Ты не увидишь, как он опускает рога. Ты только услышишь грохот его копыт И, не успев помолиться, превратишься в рагу.

Но даже если ты от него уйдешь, Если прянешь в сторону со щитом, Если в шейную жилу вонзишь ему нож, Не найти тебе выхода в светлый дом.

Чу, услышал он, нарастает рев, Убивающий волю шум, Сатанинский бессмысленный бычий гнев, Словно персы идут на штурм.

Я обрываю здесь свой рассказ — К счастью, не обрывается нить - В надежде, что ноги смочу росой И увижу твою финифть.

После выступления и прощания с умеренным количеством тостов семейство Новотканных, вместе с «женихом», решило пройтись по Аллее Корифеев. Над ними стояла апрельская, слегка морозная ночь. Ярко светились Стожары. За спинами у них высился Университет со своими огромными светящимися часами и с подсветкой фигур каменных книгочеев. Лимузин, перекатываясь белыми кругами шин, на самой малой скорости шел вровень с ними по параллельной аллее. Шофер и спецбуфетчики поглядывали из окон. Сначала шли молча. Потом Кирилл спросил: