Москва парадная. Тайны и предания Запретного города

Сергиевская Ирина Геннадьевна

Николай по газетам следил за состоянием Грибовой. И, когда ночью прочитал о ее смерти, то выстрелил себе в висок. Он не смог простить себе ее смерти. Поползли слухи о том, что застрелился еще и миллионер и меценат Николай Рябушинский — он тоже был поклонником Оленьки Грибовой. Но, к счастью, это оказалось лишь сплетней. Рябушинский, конечно, сильно горевал на своей вилле «Черный лебедь», однако же стреляться и не думал.

Утром следующего дня в квартире, где еще лежало неостывшее тело Тарасова, раздался звонок. Открыв дверь, слуга увидел на площадке гроб и венок. Человек из похоронного бюро сказал, что привез заказанное, и протянул квитанцию. Этот рассказ слуги приводит

в своих мемуарах Алиса Коонен. «Если верить легенде, — пишет она, — гроб и венок прислала Тарасову близкая подруга Грибовой, считавшая Николая Лазаревича виновником ее гибели». Но страшный подарок опоздал, Тарасов так и не узнал о нем.

Друзья Тарасова встретили весть о его смерти с великой скорбью. 1 ноября 1910 года в знак траура в Художественном театре был отменен спектакль, замерла жизнь в «Летучей мыши», где проходила гражданская панихида. Ошеломленная страшным известием, горько убивалась ведущая актриса Тамара Дейкарханова, беззаветно и безответно влюбленная в Тарасова. Ее заперли в гримерной, опасаясь еще одного самоубийства. Люди, пришедшие почтить память Тарасова, оплакивали его талант, молодость, но не удивлялись его поступку. Своим выстрелом он «снял с себя бремя непроходящей тоски», — писал о Тарасове Н.Е. Эфрос.

История эта наделала много шуму в Москве. Чистый декаданс, много крови, много слез. Похоронили Тарасова на Армянском кладбище. Его Могила внесена в каталог как «одно из лучших надгробий Москвы эпохи модерна». Знаменитый скульптор Николай Андреев сделал шокирующий памятник — Николай Лазаревич изображен в момент самоубийства. На постаменте лежит мертвое тело с беспомощно откинутой рукой. Лицо сделано с посмертной маски, но кажется, что молодой человек безмятежно спит. Но если обойти могилу, можно понять, что это ложе смерти, поддерживаемое плакальщицами. Могилу окружает кованая ограда, изготовленная в Венеции по рисункам Андреева. На пряслах изображен райский сад: с павлинами и гроздьями винограда. У врат — архангелы Гавриил и Михаил.

Лицо сделано с посмертной маски, но кажется, что молодой человек безмятежно спит

Одна из Плакальщиц на могиле Н. Тарасова

Савва Морозов и Николай Тарасов не были похожи — ни по внешнему облику, ни по характеру, ни по образу жизни. Но в смерти обоих меценатов, поклонников МХТ, видится какое-то странное, мистическое совпадение. Их мучило гнетущее предчувствие надвигающегося гигантского катаклизма, который сметет в небытие привычный для них мир.

С прекращением финансирования Балиеву пришлось самостоятельно зарабатывать деньги на содержание «Летучей мыши». Это уже был не закрытый клуб, а общедоступный театр с собственной труппой и с весьма дорогими билетами. В бывший элитный клуб повалила развязная публика. В зале пришлось вывесить такое объявление: «Дирекция просит публику не отбивать тактов ногами, руками, ножами и вилками, так как дирижер блестяще музыкально подготовлен, знает все виды тактов и получает за это хорошее жалованье». После революции Балиев со своим театром эмигрировал в Америку, а на набережной Москвы-реки остался удивительный дом, сохранивший память о необычных и веселых вечерах.

Дом Перцова предназначался для людей искусства, весь последний этаж был отдан хозяином под мастерские

художников. В них в разные годы работали Н.И. Альтман, Александр Куприн, Павел Соколов-Скаля. Здесь создавалась новая русская живопись XX столетия, которая через короткое время приобрела мировое признание. В изысканном доме открылся творческий салон, который называли «русским Монмартом»: тут часто бывала Вера Холодная, а в мансардах собиралась художественная и театральная богема.

По возвращении в Москву из путешествия в Персию, мастерскую в доме Перцова снял молодой художник М.Сарьян, участник легендарного художественного объединения «Голубая роза». Именно здесь он написал цикл картин на персидские темы. «Передо мной, как в калейдоскопе, пронеслись мои путевые впечатления — и прекрасный пейзаж, и застывшая жизнь страны, и затерявшийся в пыли Тегеран. Я написал картину-панно «Персия» в память об этой стране», — вспоминал он позднее.

Под крышей богемного дома собирался цвет живописцев и музыкантов Серебряного века.

Здесь проживали творческие люди и многочисленные друзья хозяина. В одной из респектабельных квартир жил знаменитый пианист, профессор Московской консерватории К.Н. Игумнов. И, самое главное, здесь пел Александр Вертинский. В три года он потерял мать, а в пять — отца. За неуспеваемость и дурное поведение был исключен из гимназии. Главной мечте так и не суждено было исполниться — его не приняли в МХТ. Экзамен принимал сам Станиславский, которому не понравилось, что молодой человек сильно картавит.

Судьба «русского Пьеро»

Впервые Александр Вертинский появился на эстраде в 1915 году в образе загадочного Пьеро. Именно здесь, на небольшой сцене богемного дома, он, с набеленным лицом и яркими губами, пел свои первые песенные новеллы, исполнял песни на свои собственные стихи и стихи поэтов Серебряного века (Марина Цветаева, Игорь Северянин, Александр Блок). В мертвенном, лимонно-лиловом свете рампы густо напудренное лицо его казалось неподвижной, иссушенной маской.

Позднее у него появилась маска нигде не виданного черного Пьеро — комичного страдальца, наивного и восторженного, вечно грезящего о чем-то печальном. Новый Пьеро стал в своих песенках ироничнее и язвительнее прежнего, поскольку утратил наивные грезы юности и почувствовал на себе безучастность окружающего мира.

После большевистского переворота Вертинский был вынужден покинуть Россию. Романс «То, что я должен сказать», написанный под впечатлением гибели трехсот московских юнкеров, возбудил интерес ЧК, куда и вызвали артиста для дачи объяснений по поводу сочувствия к врагам революции. Сохранилась легенда, будто бы Вертинский возмущенно заметил чекистам: «Это же просто песня, и потом, вы же не можете запретить мне их жалеть!». На что получил четкий и лаконичный ответ: «Надо будет, и дышать запретим!»

В начале 1920 г. русский Пьеро выехал в Константинополь. В эмиграции Вертинский то возносился зрителями на вершину славы, то падал на дно и испытывал такую нужду, что терял за сценой сознание от перенапряжения. По словам очевидцев, главным у Вертинского был даже не голос, а руки — то мучительно заламываемые, то порхающие. Поначалу им были привычны ласково мягкие рукава белого балахона тоскующего Пьеро, а потом — рукава черного фрака, откуда выглядывали белоснежные манжеты, на одной из которых Марлен Дитрих карандашом для подведения бровей записала как-то свой телефон.