Москва под ударом
Шрифт:
– Надели бы шляпу…
Профессор, надвинув на лоб котелок, взявши зонт дождевой, хотя в небе не виделось облак; довольный собой, с себя снял котелок, осмотрел его, снова надел.
– Превосходный убор головной, – говорил рационально.
И, выхвативши носовой свой платок из карманчика, по сапогу запыленному бил, подняв ногу (дурная привычка платком носовым чистить ноги).
7
Сырело и мглело.
Подсосенки, сосенки, малый сосняк; серо-розовый зяблик упархивал в иглы; придуха; елушником пахло: Надюша визжала арфичными звуками и нагибалась к лиловым, к еловым, к уже набухающим шишкам.
– Сосновые шишки, – не шишки: сушишки!
– Как
– А еловые шишки – лиловые шишки; так гладкая шишка – елшишка; а эта вот, – и показала она шишку с коричневым, гладким, сплошным, золотистым загаром, – ершишка: заёршилась.
Эти слова ему были приятны:
– Дочурочка!
В шишку он внюхался: шишка – смолистая; шишка – душистая; Наденьке очень полезно вдыхать этот воздух: сухой ведь плеврит!
Поскользнулся: рассклизился широкошляпный подъяб-лочник под башмаком; синестволыми соснами бор засмолел и нахмурился: сучник – прямой, строевой; и лиловая баба с белясым оплечьем в передник сушняк набирала.
Профессор устал: он уселся со вздиркой мохров прямо в мох, – на карачки; и – тыкнувши в мох карандашик, на Наденьку вздернулся:
– Да!
– Что вы там? '
– Добродетельный очень мураш.
Красно-карий мураш, встав на задние лапки, вертел двумя усиками. Оттащила:
– Опять!
Точно он собирался писать сочинение: «Жизнь муравьев».
Открывалася им синемилая даль; открывалась дачами дачная местность, откуда вечернее облако, темный моргач, повисало, на молоньях, под вечер ясно-лиловою глыбой себя выявляя; для уха открылся дударь: провещался рожком; и – закрылся для глаза: протменьем; протменье – шло облаком пыли, из центра которого слышались щелки бича, густой мык:
– Говоря рационально – что там?
– Стадо.
Надя цветы собирала, Ивана Иваныча нежно склоняя к цветам:
– Львиный зев…
Он очки наставлял:
– Да-с – прекрасно, прекрасно.
Процвет луговой; сарафанчик: такой надуванчик.
– Вот кашка.
Очки наставлял он на кашку.
– Прекрасная-с!
– Знаете? Травку показывала.
– Это что же?
– Трава валерьянова. Цветоуханно!
– Ты, – спешно достал свой платок, – там… – И бил по носику запыленному им, пыль счищая, – гуляй себе… Ну, -…
Посмотрел на часы:
– Мне – пора-с.
– ?
– Я к Никите Васильевичу. Задопятов поблизости жил.
Кувырки своим носом пуская, он несся в полях – за сквозным мотыльком; завертел черным зонтиком.
Скрылась с серебряной песенкой в зелень, жидневшую солнечную желтизною, вспугнув синезобую птичку: колечко играло сквозь зелень лиловою искоркой с пальчика: две горихвосточки вспышками красно-оранжевых хвостиков из-за шиповничьих зарослей яро бросились за мушкой – у пруда с бутылочно-цветной водой, отражающей сумрак оливковых рощ: ликом, ясным, как горный хрусталь, – отразилась она: развевалась на плечике густоросль мягких, каштановых прядей.
И – бросила камушек.
Отблеск серебряный тронулся; пруд – передернулся: блеснью излива; и – зеленоного стрельнула лягушка: туда пузыречек серебряный глюкнул из глуби; паук водяной, неподвижно распластанный, – прочь устрельнул: под купальню, пропахшую очень горькой ольхою и плесенью.
8
Хлюпали ноги мохнаем; пошел – мокрозем; места – топкие; фикал болотный кулик; сине-ртутной водицей болотце блеснуло из рясок и аэров с мельком раскромсанных мошек; парок: подтуманило; села кривулькой: бочок поднывал; у села Пересохина (с непросыхающей лужею), где тупоуглые домики криво валились промшелыми крышами, – выбралась у коноплянников; здесь неискосный
Вдруг стала: прислушалась.
Явственно кто-то, как щепкое дерево, задроботал – очень тоненьким, чтеческим голосом:
– Этот лопух называют еще «чумный корень», а ягоды – нет у него.
И ответило: хрипом и гнусами:
– Много ли ягод: две-три; и – обчелся! Приблизилась Наденька.
– Много ли ягод? Ну, это – напрасно вы; всякая ягода есть: голубика, крушина, дурман, волчья ягода… все это – ягоды…
Наденька видела – нет никого: лопухи; лопухи помолчали: и вдруг, почти рядом качнулся без ветра стареющий зонт лопушиный под небо – представьте – с немецкою песней:
Es S"auseln die LindenUnd seufren herum:«Warum warst du blinde,Warum warst du dumm?»In S"unde und in denGenuss gehn wir abZum Sinken, zum FindcnDen traurigcn Grab [22]Дроботало, как щепкое дерево, кучка больших лопухов:
– Етта правильно, что вы поете.
– Майн готт!
– Извините-с, – о чем тут поется?
– О том, что «я» наше и слепо, и глупо…
– Я, я, – заперечил лопух, – полно якать: оставьте, пожалуйста, вы ваши «яшки»; без «яшек» живете; и так «Яшей» стал божий раб, Людвиг Августович; вы живите себе, как живет шелкопряд: он – летает себе, с дружкой любится.
22
Es sаuscln die Linden
Und seufzen herum.
«Warum warst du blinde,
Warum warst du dumm?»
Jn S"unde und in den
Genuss gehn wir ab
Zum Sinken, zum Finden
Den traurigen Grab.
Построчный перевод А. Белого:
Липы шепчутся и вздыхают кругом:
«Почему ты был слеп и глуп?»
В грехе и наслаждениях идем мы ко дну,
Чтобы найти печальную могилу.
Продребежжало весьма назидательно:
– Коли со свищиком ходите, – плюньте; что свищик, что прыщик: телесности; умственной жизнью живите, раздумывайте о прекрасных твореньях природы; прядите, скажу, свою мысль, как, опять – шелкопряд; своей жизнью разводит он шелк; ну и вы – разводите. Гнусило:
– Свинья я!…
– А будьте хотя бы свиньею, – прошаркало словом, как спичкой, – полезна свинья: она кормит нас мясом; и даже свиная щетина идет по разборам: на щетки, на кисти… Так прямо с щетинистым рылом в пушные ряды не войдете, – и вдруг лопухи разлетелись.
В разрыв лопухов протянулось худое лицо с бороденкою клинышком, с темными всосами щек, с двумя ухами, как у летучих мышей; улыбнулось нечищеным, желто-коричневым зубом, свой рот разорвавши до правого уха.
И – юностно выговорило:
– Очищайтесь: отмойтесь.
Кричало в лопух; и лопух – прогнусил:
– О, майн готт!
– «Бох» или «готт»: все – одно, что природа… Затеяли дело хорошее: предупреждением чистосердечным помочь; а зачем на попятную вы? Это даже престранно; приехали, можно заметить, – и за обратный билет заплатили, а – чем дело кончилось? Сели в лопух.