«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году
Шрифт:
Но подъезжая к Большой улице (Арбат– А.В.), отделяющую часть, где мы жительство имели, от противолежащей, услышал я, что неприятель вступил уже в город. Видев своими глазами множество нашего обоза, и здоровых, и раненых, как рядовых, так и офицеров, в городе еще находящихся, и спокойствие обывателей, я никак не хотел сему поверить и уверился в сем тогда уже только, как действительно приметил, что французские войска по сей улице маршируют с музыкою и барабанным боем и некоторые из них, рассыпаясь по другим улицам, отнимали у встречающихся оружие, вещи и лошадей. Я послал курьера верхом в одну улицу, а сами поехали в другую, дабы как возможно стараться проехать на другую сторону Большой улицы, но принуждены были возвратиться на прежнее место, не получив успеха по причине марширующего сплошь неприятеля и увидав, как в глазах наших всех попадающихся грабили и прогоняли назад.
Между тем собрались около нас многие по большей части конные наши офицеры, также о сем не знавшие и едва успевшие уйти сами, оставив иные казенные, а иные свое имущества; и мы вместе пробрались до
99
Москва в 1812 году: (Рапорт старшего адъютанта Н.Я. Бутковского) / Публ. А.П. Капитонова // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.: Альманах. – М., 1992.
– С. 68–72.
Из свидетельств очевидцев получается, что оставление Москвы русскими и занятие ее французами 2 сентября проходили почти одновременно.
«Вот изменник! От него погибает Москва!»
А чем же был занят в эти трагические для Москвы часы ее градоначальник? «Последний день Москвы» (так назвал его Лев Толстой в своем бессмертном романе) 2 сентября, проведенный Ростопчиным в Москве, перед ее сдачей французской армии, ознаменован событием, наложившим свой трагический отпечаток на всю последующую жизнь графа. Утром он находился в своем доме на Большой Лубянке, пределами которого, похоже, и ограничивалась в тот день его власть. У дома собралась огромная, возбужденная алкоголем и вседозволенностью толпа из представителей самых низших слоев общества. Услышав все громче раздававшиеся крики толпы, чтобы Ростопчин немедленно вел их на Три горы (а некоторые и вовсе кричали: «Федька – предатель, мы до него доберемся!»), он вышел на крыльцо и заявил: «Подождите, братцы! Мне надобно еще управиться с изменником!»
Тотчас Ростопчин приказал привезти арестованных купеческого сына Михаила Верещагина и учителя фехтования француза Мутона: «Обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова… Обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: «Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству». В рассказах очевидцев есть и другие свидетельства, показывающие, что первый удар саблей нанес даже сам Ростопчин.
Несмотря на войну и присущие ей трагические обстоятельства, должные, казалось бы, поселить в душах москвичей хладнокровие к смерти (взять хотя бы бесчисленные поезда с тяжелоранеными, тянущиеся из Бородина), многие из горожан испытали невиданное ранее потрясение от увиденного в тот день на Лубянке. Так, чиновники Вотчинного департамента, находившегося в кремлевском Сенате, с открытыми ртами слушали одного из своих коллег: «Какой ужас я видел, проходя мимо дома графа Растопчина, которого двор был полон людьми, большею частью пьяными, кричавшими, чтоб шел он на Три Горы предводительствовать ими к отражению неприятеля от Москвы. Вскоре, – продолжал чиновник, – на такой зов вышел и сам граф на крыльцо и громогласно сказал: «Подождите, братцы! Мне надобно еще управиться с изменником». И тут представлен ему несчастный купеческий сын 20 лет, Верещагин, приведенный уже с утра из временной тюрьмы (ямы), в тулупе на лисьем меху, и Растопчин, взяв его за руку, вскричал народу: «Вот изменник! От него погибает Москва!» Несчастный Верещагин, бледный, только успел громко сказать: «Грех вашему сиятельству будет!» Растопчин махнул рукою, и стоявший близ Верещагина ординарец графа по имени Бурдаев ударил его саблею в лицо. Несчастный пал, испуская стоны, народ стал терзать его и таскать по улицам. Сам же граф Растопчин, воспользовавшись этим смятением, сошел с крыльца и в задние ворота дома своего выехал из Москвы на дрожках». [100]
100
Бестужев-Рюмин А.Д. Указ. соч.
Граф Ростопчин и купеческий сын Верещагин на дворе губернаторского дома в Москве. Худ. А.Д. Кившенко. 1893 г.
Трагедия разыгралась с присущими графу Ростопчину артистизмом и режиссерской постановкой. Недаром в письме Александру он просил дать ему возможность сначала приговорить
А дома у Ростопчина жил по его же приглашению известный художник Тончи, писавший портреты графа. Ростопчин пригласил живописца пожить у себя «в целях большей безопасности». Знал бы художник, чем это для него обернется! О том, какое впечатление производит на людей со слабой психикой наблюдение за расправой над человеком и к каким тяжелым последствиям это может привести, рассказывает в своих воспоминаниях Рунич:
«В Москве проживал уже несколько лет художник исторической живописи и портретист Тончи, талант первого разряда. Гениальный артист, он был вместе с тем человек высокого ума, прекрасно образован и очень красноречив. С величественной наружностью, убеленный сединами, в нем соединялся весьма оригинальный склад мыслей, что придавало его беседе особую увлекательность. Сущностью его философии был нелепый пантеизм, но он говорил так увлекательно, что прелесть его разговора заставляла забыть всю несообразность его мировоззрения. Одна безобразная старая дева предложила ему свою руку и сердце; желание быть в родстве с одной из самых знатных фамилий России заставило его принять это предложение, он сделался мужем княжны Гагариной и забросил свое искусство. Он был принят в самых известных московских кружках, был другом Ростопчина и всех князей и графов. Отправив, по примеру других, свою жену вовнутрь империи при первом известии о приближении французской армии, он поселился сам в доме Ростопчина, по приглашению этого последнего для большей безопасности, как ему было сказано, в случае волнения в городе и для того, чтобы, в случае крайности, он мог покинуть город под покровительством генерал-губернатора. 2 сентября, в день сдачи Москвы, Тончи имел несчастье увидать во дворе генерал-губернаторского дома страшное убийство несчастного Верещагина и сошел сума.
Ростопчин поручил моему брату, бывшему директором его канцелярии, отвезти Тончи во Владимир, куда брат и отправлялся. Тончи, пораженный кровавым зрелищем, коего он был свидетель, окончательно помешался; воспользовавшись минутой, когда его оставили одного, вышел из кареты и ушел в лес, находившийся близ села. Его тщетно искали весь день, и мой брат должен был продолжать свой путь, приказав на почтовой станции отправить Тончи во Владимир, как только его найдут. Лесные сторожа встретили Тончи в лесу, где он бродил без цели; не зная по-русски, он не мог ответить на их вопросы, и его, как иностранца, приняли за французского шпиона, скрутили веревками и отвели в полицейское управление, где его также никто не мог понять, а оттуда его отправили вместе с прочими арестантами во Владимир; только там дело разъяснилось. Мой брат поспешил, для получения дальнейших приказаний, поместить его у себя. Это новое приключение еще более помутило рассудок Тончи. Он вообразил, что Ростопчин держит его под надзором, чтобы сделать его вторым Верещагиным.
Смерть Верещагина.
Худ. К.В. Лебедев, 1912 г.
Вид Большой Лубянки, Худ. Барановский. 1840-е гг.
Однажды, притворившись больным, он не встал с постели и, достав бритву, хотел зарезаться. К счастью, он только перерезал себе кровеносные сосуды, и его нашли плавающего в крови. Ему была тотчас подана помощь, и через несколько дней он совершенно поправился. На вопрос, предложенный ему моим братом, почему он покушался на свою жизнь, Тончи отвечал, что он хотел покончить с собою, чтобы избежать более жестокой смерти. Этот ответ не оставляет никакого сомнения насчет убийства Верещагина.
Когда Тончи окончательно выздоровел и к нему вернулся рассудок и спокойствие, то он пожелал оставить городу что-либо на память о своем пребывании в нем и написал для владимирского собора великолепную картину, изображающую крещение св. Владимира; она считается одним из лучших произведений его кисти. По всей вероятности, картина эта находится в соборе и доныне». [101]
До сих пор является спорным вопрос о том, где бросили тело истерзанного Верещагина. Князь Волконский свидетельствует: «Поутру 2-го числа, когда отворили тюрьмы, наш народ, взяв Верещагина, привезали за ноги и так головою по мостовой влачили до Тверской и противу дому главнокомандующего убили тирански. Потом и пошло пьянство и грабежи. Наполеон в три дома въезжал, но всегда зажигали. Тогда он рассердился и не велел тушить. Потом он жил в Кремле с гвардиею его. Армия, взойдя, рассеялась по городу, и никто не мог появиться на улице, чтобы не ограбили до рубашки, и заставляли наших ломать строения и вытаскивать вещи и переносить к ним в лагерь за город. Множество побито и по улицам лежат, но и их убивал народ – раненых и больных, иных, говорят, выслали, а многие сгорели.
101
Рунич Д.П. Указ. соч.