Москва в огне. Повесть о былом
Шрифт:
Они оба перекрестились.
Я вспомнил ночную молитву дяди Максима и невольно улыбнулся. Усмехнулся и Петр, одеваясь.
— Ну, сыны, давай присядем, — сказал дядя Максим, усаживаясь к столу. — И ты, мать, сядь, как по закону полагается.
Все повиновались. На уголок скамейки присела и Арина Власовна, оглядывая свое семейство испуганными глазами.
Минуту помолчали.
— А теперь докладывай, кто куда, — сказал дядя Максим, беря в руки двустволку.
— Я должен к своей дружине пробраться,
— А я пойду к кушнаревцам. Здесь делать нечего, — весело сообщил Сережка, — там я сговорился.
Мишка бросился к брату:
— И я с Сережкой! Возьмешь, братень?
— Отстань, пострел! — оборвал его старик. — Никуда ты не пойдешь, будешь дома мать охранять.
— А ты, батя?
— Я — это само собой. Ты у меня разведчиком будешь.
— Разведчиком? — обрадовался Мишка. — Тогда остаюсь!
— Слетай на Триумфальную — и мигом обратно. Погляди, что там делается.
— Сей минутой! — Мишка моментально исчез, на ходу надевая шапку.
— Совсем сдурился, старый! — всплеснула руками Арина Власовна. — Куда ты послал ребенка? Зачем?
— Помолчи, Арина. Здесь пока тихо, а без дела Мишку не удержишь.
— Правильно, папаша, — согласился и Петр. — Мишук пусть останется при тебе. Неугомонный парнюга.
— Значит, пошли? — заторопился Сережка.
Отец сурово осадил его:
— Помолчи и слухай, когда старшие говорят.
Мне показалось, что и сам дядя Максим начинает волноваться.
— Вот что, сыны, — заговорил он тоном наставника. — Дело, кажись, идет не на шутку, большой бой будет. У них настоящее оружие, у нас пукалки, — он показал свою двустволку. — Вся надежда на солдат: чью они руку потянут, там и победа. Зря, стало быть, не храбрись, на рожон не лезь, из-за угла норови.
— Ты угадал, батя, так нам и комитет советует, — ответил Петр, вынимая из кармана такую же листовку, какую я получил от Веры Сергеевны. — Вот послушайте: «Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти».
— Все это хорошо, Петруха, — перебил дядя Максим, — а все ж таки наше оружие супротив пулеметов и пушек дерьмо. Вся надежда на бога, — голос старика дрогнул. — Хоша вы в бога не верите, а он все равно будет с вами: где правда, там и бог.
— Ну, это как сказать, — заметил Сережка в сторону. Ему явно не терпелось поскорее выбежать из дому и начать «свергать самодержавие».
Прослушав наставления мужа, бедная Арина, видимо, поняла, что затевается что-то страшное, угрожающее жизни ее детей. Лицо ее сразу осунулось, добрые карие глаза наполнились слезами. И как только все поднялись на ноги, она бросилась Сережке на шею:
— Серёнька мой! Дети мои!.. Куда вас гонит старый? Убьют вас там казаки, будь они прокляты!.. Петруха, не ходи!
Загораживая
— И что ты себе думаешь, старый? Под пушки детей гонишь! Куда твои бельма смотрят?.. О матерь божья!
Дядя Максим решительно взял ее за плечи и, легонько оттаскивая от сыновей, уговаривал:
— Не кудахтай, мать, вернутся сыны целехоньки. Не в Маньчжурию едут. Слышите, ребята? Ночевать беспременно домой приходите.
— Придем, придем, мать, — сказали в один голос Петр и Сережка.
— Ну вот. А ты ревешь попусту. Нехай идут с богом…
В этот момент в комнату вихрем ворвался возбужденный Мишка:
— Ух, что там делается, братцы! Везде баррикады, баррикады! А на Триумфальной солдаты с винтовками стоят, казаки проскакали… Ух ты, «Вихри враждебные»!
— Постой, постой, трещотка! — перебил дядя Максим. — Говори толком: какие солдаты, сколько? Пушки есть?
— Пушек не видал, а солдаты на драгун похожи, с этакими полосками на штанах. А городовые кучей стоят, прохожих задерживают и чевой-то щупают каждого.
Старик нахмурился:
— Слышите, ребята? Прохожих обыскивают. Остерегайтесь.
— Не беспокойся, батя, — поспешил заверить отца Сережка. — Я Москву как свои пять пальцев знаю, куда хошь пройду. Вот только наш оратор новичок здесь, как бы не влопался, боюсь.
— А ты проводи его, коли так, — приказал дядя Максим, — наших людей беречь надо.
— А ей-богу, провожу! — обрадовался Сережка. — С ним нам всегда по дороге!
Я не стал спорить, так как в самом деле Москву знал плохо и нередко путался в лабиринте кривых улиц и переулков.
Мать поняла, что задержать детей невозможно, вдруг засуетилась и, сдерживая слезы, схватила каравай хлеба, стала резать его и ломать на части.
— Возьмите хлебца-то на дорогу, там, поди, некому и накормить вас…
Провожая каждого до порога, она своими руками совала им в карманы куски хлеба, опять обнимала, целовала, давала советы:
— А вы сами-то на казаков не лезьте, они, нехристи, и детей бьют, никого не жалеют, звери лютые. Ой, горе мое, горюшко!..
Старушка и мне дала кусок хлеба и поцеловала в голову.
— Будь здоров, сынок. Ты ведь тоже совсем еще малец! И как тебя мать одного в Москву пустила? Ты больше за Петруху держись, он старшой у нас, разумный.
— Ну, пошли, ребята! Не задерживай, мать, не хнычь! — решительно оборвал прощание дядя Максим, направляясь к двери с двустволкой за спиной.
Оставив детей, Арина снова набросилась на мужа:
— И что ты за человек уродился! Какой ты отец! Сам детей на погибель гонишь! Побойся ты бога-то. Бить тебя некому, старого дурня!
— Ну, ну, кончай панихиду!