Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве
Шрифт:
— Когда же, Михаил Иваныч?! — взмолился Афанасьев, — Первое на носу, дай бог успеть без речей! Да и какой из меня оратор?
— Нет, нет! — Бруснев обнял его за плечи. — Подготовишься и выступишь, а мы послушаем. Лично для меня можешь оказать услугу? Мы друзья или как?..
— Господи, твоя воля, конечно, друзья! — Федор тихо засмеялся. — Да только… Неужто поумнее не найдется? Тому же Цивинскому сказать, так он с радостью…
Бруснев поморщился:
— Интеллигенты могут. Наговорят — не переслушаешь… А надо, чтобы вы, рабочие, сами отметили свой праздник!
— Так ведь не успеем! — воскликнул Афанасьев.
— Должны, — категорично сказал Бруснев. Вот таким привык его видеть Афанасьев — твердым, непреклонным. — Помогать некому, сами должны успеть… Берись за дело, не откладывай…
Решение комитета брусневской организации провести маевку за городом в рабочих кружках встретили ликованием. Опостылело шушукаться по углам, опасаясь малейшего шума за стенками. Хотелось на простор, под голубое небо, на вольный ветер. К маевке готовились, как к светлому воскресенью, горячо обсуждая приятную новость. В групне Афанасьева особенно суетились девицы:
— Одеваться в праздничное?
— А где будем собираться?
— А если дождик прихватит?
— Не трещите, сороки! — для виду строжился Федор. — Что, когда и где — все узнаете в срок, комитет скажет…
Подходящую поляну присмотрели за Путиловским заводом, на взморье, у речки Екатерингофки. Чтобы окончательно определить выбор, Бруснев с Климановым привезли сюда Федора. Безлюдно было и тихо. Высокие сосны выбегали здесь к самому берегу залива, вокруг поляны — густой, подлесок: осинки, березняк, ольха. Ветерок пошевеливал ветви, покрытые едва заметной прозеленью; на соснах покачивал лапы, будто нянчил хвою.
— По-моему — тут! — Бруснев для пущей убедительности топнул. — Как думаете?
Афанасьев огляделся но сторонам, почесал в затылке:
— От города вроде бы далеко, воскресный гуляка барышню сюда вряд ли потащит…
— С трех сторон выставим посты, а берег сквозь сосны виден — не подплывут… Теперь смотрите. — Бруснев обломил сухую ветку, стал чертить на неске. — Люди у нас пойдут с Невской заставы, с Московской… С Выборгской стороны, с Васильевского острова… Ну, еще с Нарвской… Каждому даем определенный маршрут, выполнять строго! Которые с Невской, пускай идут полем — мимо Княжева. Василеостровцам удобнее на лодках. Верно?
— Определенно, — согласился Федор…
Вечером этот разговор получил продолжение на сходке комитета. Собрались уточнить детали, обговорить подробности, чтобы из-за какого-нибудь пустяка не сорвать маевку. Афанасьев вооружился карандашом и на обрывке серой оберточной бумаги рисовал маршруты:
— Выборжцы добираются до Нарвских ворот, оттуда по Петергофскому шоссе… А вот здесь — направо к Емельяновке. Тут будет наш человек, скажете пароль — укажет дорогу в лес. Попятно?
— Найдем, догадливые, — сказал Богданов.
— Сбор назначаем так, — продолжал Федор, — которые дальние — к одиннадцати часам, ближние, например путиловцы, приходят к полудню…
— Зачем разнобой? — удивился Фомин. — Лишку мудрите…
— Все в аккурате. —
— Вроде бы, — озабоченно вздохнул Богданов. — А что получится, посмотрим…
— Ну, тогда по домам!
— Погодите, братцы, — просительно сказал Прошин. — Мне ведь речь произносить тоже, а я запурхался… Второй день колочусь, ни черта не выходит. Может, взглянете, а? У меня написано…
— А ты не переживай. — Николаю Богданову далеко до дому, неохота задерживаться. — Скажи как умеешь, сойдет…
Обводной канал тоже не ближний свет, но Федор вернулся к столу, нацепил очки, принял от Прошина помятые листки.
— Как умеешь, для такого случая не резон, — заметил ворчливо. — Надобно — как лучше.
С трудом разобрав прошинские каракули, немного подумал и сказал:
— По смыслу подходяще. Кое-что подправим сообща, будет еще лучше… Но ведь написано — черт ногу сломает! Начнешь читать — запутаешься!
— Плохо буквы даются, — виновато сказал Прошин. — Рука устает, вкривь и вкось буковки лезут…
— Фомин, доставай «Лилипута»! — распорядился Афанасьев. — Давайте-ка сделаем все по уму… И ты, Николай, не спеши, успеем выспаться. Вникни сюда, посоветуй…
…Отставной лейб-гвардейского полка унтер-офицер Ксенофонт Степанович Елохов, имеющий в охранном отделении кличку Рыба, в это воскресенье намеревался навестить куму в ее маленьком, но уютном домике на Песках. Кума его, теплая на ощупь, располагающая к отдохновению, была женщиной вдовой, с одним несмышленым дитем, которого и крестил Елохов по ее настоятельной просьбе. По воскресеньям она пекла отменные кулебяки с капустой и со снетком. И графинчик у нее был, пузатенький такой, синего стекла…
Нафабрив роскошные усы, расчесав на прямой пробор шевелюру, еще без единого седого волоса, натянув на могучие плечи сюртук в широкую красную клетку, Елохов вышел со двора, по привычке огляделся и, вскидывая суковатую можжевеловую палку, утяжеленную свинцом, стененно двинулся в нужном направлении.
Человек основательный и благонадежный — чтобы приняли в охранное, надо получить из полка наилучшие рекомендации, не каждому дадут, — Ксенофонт Степанович шагал по своему проулку, и люди, которые попадались навстречу, были в основном знакомые: местные обыватели. Одному Елохов небрежно кивнул, едва согнув дубоватую шею, перед другим почтительно приподнял с головы твердый, блестящий, как вороново крыло, котелок, а третьему поклонился, не считая зазорным сдвинуться с мостовой и остановиться, почтительно уступая дорогу. Всяк сверчок знай свой шесток! Эта мудрость была главным жизненным правилом Ксенофонта Степановича; он придерживался правил и надеялся со временем занять в жизни более твердое место.