Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве
Шрифт:
— Та-ак, — Медников упер руки в бока. — Сухомятка!
— Слушаю, Евстратий Павлович! — донеслось из дальнего угла.
— Когда наблюдаемый вышел с Козихинского?
— Без четверти десять, минутка в минутку…
— И куда подался? Громче! — Медников приложил согнутую ладонь к затылку, заправив за ухо длинную прядь.
— Встретился на Тверском с Заклепкой.
— А куда же делся наш герой, который ждал, говорит, до одиннадцати?
— А в пивную!
Медников медленно взял провинившегося филера за грудки и неожиданно сильно ударил спиной об стену; голова несчастного мотанулась, из-под затылка на плечи посыпалась
— Виноват, Евстратий Павлович, — только и вымолвил.
— Виноват, мерзавец, так и говори, что виноват, кайся. — Медников по-кошачьи открытой лапой ударил агента по лицу, тот снова затылком об стену. — На коленях ползи, клянись — виноват… А не ври, подлец, не ври! Нет еще такого прохвоста, чтобы обмануть Медникова, ие родился… Дур-рак! Мер-рзавец! Пять рублей штрафа записываю. А повторится — вылетишь вон!
Наградив филера еще парой зуботычин, Евстратий Павлович вытер руку носовым платком и вернулся к столу. Помолчал и, совсем успокоившись, сказал:
— Господа, у нас — пополнение…
Ксенофонт Степанович сделал шаг вперед. Филеры, вытягивая шеи, рассматривали новичка. Подержав его в таком положении, Медников кивнул, разрешая стать в строй. И объяснил:
— Пришло время сообщить… Те из вас, кто делом доказал рвение по службе, будут зачислены в летучий отряд, где старшим назначен господин Елохов… Господин Елохов в пивную не пустит. Господин Елохов сам не пьет и другим в служебное время не позволит. Верно говорю, Ксенофонт Степанович?
— Так точно! — отчеканил Рыба, не обращая внимания на иронические посмехи филеров.
Евстратий Павлович не стал обременять Елохова определенным заданием. Сказал, прощаясь: «Походите по городу, присмотритесь. Может, встретите кого из старых знакомцев…» Елохов предложение Медникова принял с благодарностью. На первых порах ему, естественно, трудно; не знает даже, кто из революционистов скрывается под этими кличками — Гвоздик, Факельщик… Но вполне допускал, что один из них — тот самый бородатый, который ускользнул в Петербурге. Осмотрится Елохов, обживется — пойдет по следу любого, на кого укажет Медников. Однако всегда для своего удовольствия с особым рвением будет ловить Петербургского супостата. Здесь он где-то, здесь… Тайный агент Штрипан перед отъездом Елохова рассказал: Афанасьев в Москве. Бог даст — теперь не вырвется.
Перед рождеством Федор впервые был приглашен на собрание егуповского «центра». Считалось — начнут вырабатывать платформу.
Михаил Иванович, передавая приглашение, сказал:
— Возьми кого-нибудь из своих, кто поразвитее. А то ведь рабочих понаслышке знают.
— Фильку Кобелева?
— Можно. И еще этот, как его… Головин! Тоже пускай приходит. Поглядим, что за птица.
Саша Головин давно изнывал от безделья. Подкарауливал Афанасьева около фабричных ворот, стонал: «Вы обещали свести меня с центром!» Было такое… Когда Бруснев заявил, что стал полноправным представителем центра, Федор, имея в виду познакомить их, употребил зто слово — «центр». Но Михаилу Ивановичу все недосуг, встречались редко. С рабочим кружком Афанасьева и то повидался мимолетно, забежал на часок в квартиру на Средней Пресне и был таков — служебные заботы требовали присутствия в мастерских. А с «народником» и подавно сходиться не спешил… Теперь же, сообразил Федор, захотел посмотреть на людях, на какую надобность
Собрались в Козихинском переулке, у студента кавказской наружности. Стульев мало, теснота, устроились кое-как. Но не это, конечно, обескуражило Афанасьева; к тесноте привычен, в Петербурге, бывало, кучковались и не в таких закутках. Что всерьез обеспокоило Федора, мало порядка в собрании. У них в кружке на «Трехгорке», право, смысла побольше. А здесь… Какой, к шуту, «центр», ежели дым коромыслом, чуть за грудки друг друга не хватают, доказывая каждый свое. Вырабатывать платформу здесь означало болтать кто во что горазд. Егупов опять же… Наконец увиделись. Раньше-то лишь слыхал о нем: от Кашинского — почтительное, потом от Бруснева — посдержаннее… А тут удостоился лицезреть. Неужто никто из них не замечает, что это юродивый? Бородищу выставит и орет, будто не под боком охранки, а где-нибудь в лесу за Калужской заставой. Глаза под лоб закатывает, дергается…
И еще чертовщина, Кашинский вдруг выставил себя «экономистом»:
— Мы должны призвать рабочих к той борьбе, которая реально возможна. К борьбе за кусок хлеба, чтобы досыта кушать! Долой скотский труд, нищенский заработок, а потом уж — долой самодержавие! А вы, господа, хлопочете о будущих поколениях… Во имя целей далекого будущего отталкиваете сегодняшние нужды рабочего. Борьба за политические нрава — утопизм, вывернутый наизнанку!
Михаил Иванович не вытерпел, тоже повысил голос:
— Постойте, постойте! Вот именно, потому что жрать нечего, что скотский труд, потому и долой самодержавие! Это вы утопист, если считаете, что рабочий может быть сытым, скованный по рукам и ногам цепями самодержавия… Политические права, свобода пропаганды и агитации, полная свобода союзов и собраний нужны рабочим больше, чем кому бы то ни было! Мы не можем призывать к борьбе за копеечный интерес…
Вот тут Саша Головин и показал свое гниленькое нутро. Бруснев, распалившись, потянулся за стаканом — глотнуть остывшего чая, а Саша поправил пенсне — опять надел со шнурочком — этак солидно:
— Я имею, господа, среди вас то преимущество, что сам испытал тяжесть рабочего бремени. Да-с, испытал! Здесь присутствуют, кто может подтвердить — я был рабочим, в самой гуще. — Головин жестом цезаря вытянул руку в сторону Афанасьева. — И потому заявляю ответственно… Да! Самодержавия никто не любит, я убедился в этом, общаясь с братьями-рабочими… Но борьба политическая — улита, которая потихоньку едет. За политические права нынче бастовать не станут. А в экономическую борьбу рабочие уже вступили, там и сям вспыхивают стачки… За повышение расценка — забастуют. За харч… — Саша прислушался к своему голосу, остался доволен и смачно повторил: — За харч, за снижение штрафа — тоже забастуют. Когда я, господа, работал у Бромлея…
Филька Кобелев, чувствуя себя виноватым, что именно он привел недоучившегося медика к Афанасьеву, вскочил и несколько раз гулко ухнул. Михаил Егупов вздрогнул:
— Что за выходки?
Головин отчаянно покраснел, уж ему-то известно было, что означают эти звуки. Афанасьев дернул Фильку за полу пиджака и миролюбиво объяснил:
— Фабричный способ обструкции. Не теряйтесь, господа, у нас, когда чем недовольны, ухают али свистят…
— Черт знает, что такое! — Егупов сердито повернулся к Брусневу, твои, мол, распоясались. Михаил Иванович, сдерживая смех, развел руками: