Мост
Шрифт:
На четвертый день к острову причалил старик стражник, разъяренный, взмокший от пота. Эрнст Шольтен встретил его совершенно спокойно, даже отдал ему честь.
«Дисциплинированные ребята, — подумал старик, — такие не станут красть. Хотя…»
— Да нет же, мы терпеть не можем рыбы, — с ледяным спокойствием заверял его Эрнст и покосился на торчащий меж скал ивовый прут, на котором висели четыре сига, вынутые этим утром из сетей.
Они предложили стражнику свои услуги. Они готовы каждое утро объезжать сети и проследить, не возится ли кто-нибудь около
— Это были двое парней, — сказал стражник. — Обоих видели.
Затем он снял фуражку и вытер лоб большим красным платком. Они угостили его чаем и проводили на своей лодке довольно далеко по озеру.
— Ну, дружок, — ликовал Шольтен, — теперь мы можем хоть каждый день на законном основании очищать сети с благословения полиции.
Но Альберт был уже сыт по горло.
Да и все имеет свой конец. Даже чудесные каникулы. И вот настал день, когда Альберт вернулся домой. Там его ждало письмо от тетки. Если Альберт хочет, он может провести у нее две недели и помочь при сборе урожая. Еще бы! Конечно, хочет. В школе его наверняка отпустят.
Через два дня он уже уехал в усадьбу тетки и две недели работал там до седьмого пота. Чудесное было время.
Большинство батраков в усадьбе были французы, поляки и югославы и только один немец, почти семидесятилетний старик. В хлеву работали одна француженка, две польки и три немецкие девушки. Все они, казалось, ладили друг с другом. Еды хватало, и во время работы их никто не подгонял, хотя бы только потому, что тетя панически боялась батраков из иностранцев.
Вечерами батраки сидели на гумне и пели, кто-нибудь принимался играть на гармонике, и тогда остальные пускались в пляс. Польки, вальсы и другие веселые мелодии сменяли одна другую. Появлялась бутылка водки, и голоса мужчин становились громче, а иногда возникали небольшие стычки.
Альберту не разрешалось ходить на гумно. В такие вечера его тетя сидела в большой кухне за натертым до блеска дубовым столом и читала газету. Рядом на скамейке лежал огромный пистолет. Батраки нагоняли на нее такой страх потому, что она не понимала их языка.
Женщины-батрачки также частенько сиживали на гумне, и никто не обижал их. Во всяком случае, ничего не делалось против их воли. Раза два среди ночи тетка вызывала стражника, чтобы он пришел и приглядел за ними. Тот подкатывал на велосипеде к усадьбе и сразу шел на гумно. Кто-нибудь подносил ему бутылку, он отхлебывал и, удовлетворенный, уезжал.
Как-то вечером Альберт, несмотря на запрет, все же пошел туда. Вначале никто не обратил на него внимания, потом кто-то подвинулся, жестом приглашая его подсесть. Альберт слушал гармонику, подпевал вполголоса и чувствовал себя отлично. Когда по кругу пошла бутылка водки, не обнесли и его. Сивуха обожгла горло, и Альберт, сделав два-три глотка, поперхнулся. Мужчины со смехом похлопали его по спине.
Потом начались танцы. Притоптывая ногами по неровному полу, мужчины двигались под музыку и вдруг расступились, образовав широкий круг. Музыкант встал, растянул мехи гармоники, и сразу же послышалась веселая
Мелькнула фигура женщины. Альберт узнал француженку, батрачку, ту, что работала в хлеву.
Она стояла в середине круга босая, в светлой юбке и огненно-красной кофте, с высоко поднятыми руками.
И вдруг она начала кружиться, все убыстряя темп, пряди черных волос упали на лицо. Вихрем неслась она по кругу, то приближаясь к мужчинам, то увертываясь от протянутых к ней рук, открывая в хищной улыбке два ряда жемчужных зубов. А в глазах её был манящий блеск.
Наконец музыка оборвалась. Женщина, шатаясь, подошла к хороводу и упала в объятия мужчины, стоявшего ближе всех к ней.
Парень опять заиграл на гармонике, мужчины запели. После минутного отдыха француженка снова вышла на середину с сигаретой в руке. Она запела какую-то грустную песню, слова которой были непонятны Альберту.
Потом музыкант заиграл что-то веселое, быстрое, женщина бросила сигарету, наступила на нее босой ногой и пустилась в пляс.
Она кружилась, юбка взлетала высоко вверх, и мужчины, облизывая пересохшие губы, пялили глаза на ее голые ноги и стройные бедра. Альберт почувствовал, что общее возбуждение передалось ему, и поспешил уйти. В дверях он задержался и оглянулся еще раз, словно желая запомнить всю эту картину: плясунья в кругу изголодавшихся по женщинам мужчин.
В эту ночь Альберт не мог уснуть. Он понял теперь, что имела в виду мать, когда говорила: «Это приходит к каждому, придет и к тебе!»
Все увиденное будоражило и одновременно отталкивало его. Особенно отвратительными казались ему мужские лица. Спать он не мог. В конце концов он оделся, сел на велосипед и поехал. Он ехал вдоль ручья, и ему в голову пришла мысль искупаться. Он оставил велосипед в канаве, разделся, бросился в холодную воду и нырял до тех пор, пока его не стал бить озноб. Тогда он вернулся в усадьбу.
Проходя мимо комнаты, где жили батрачки, он увидел в окне свет. И заглянул туда как раз в тот момент, когда женщина, танцевавшая на гумне, стягивала с себя рубашку. «Она очень хороша, — подумал он, — лучше, чем я предполагал. — И мысленно добавил: — А купанье-то не помогло». Но стоило ему лечь в кровать, как он почувствовал вдруг страшную усталость и быстро уснул.
На. следующий день Альберт уехал домой. Дома его ждала приятная неожиданность: Траудль при встрече снова ответила на его приветствие, была, мила и любезна, как раньше, до всей этой истории с бассейном. Вечером они пошли в театр.
Заезжая труппа давала «Ифигению». Траудль с увлечением следила за игрой, в то время как Альберт немного скучал. Когда на сцене произносились значительные и возвышенные тирады, он всё поглядывал на девочку. Потом проводил её домой.
Они ехали рядом, и Альберт думал, что иногда велосипед бывает помехой. Перед подъемом, который он обычно брал легко, Альберт сошел с велосипеда, но Траудль не поняла его; быстро перебирая ногами, она въехала наверх и остановилась там, поджидая, пока он подойдет.