Мост
Шрифт:
— Искренне на это надеюсь.
Она все же не спешит уходить. Она стройна, немного взъерошена, курит сигару. Она сгибается в глубоком ироничном поклоне, растопырив руки, пятится. По ее следу клубится серый дым.
Посетители разошлись. В баре «Дисси Питтон» остался в основном персонал. Эти люди гасят лампы, вытирают столы, подметают пол, достают из-под столов бесчувственные тела. Я сижу и допиваю вино. Оно теплое, терпкое, но я ужасно не люблю оставлять недопитые стаканы.
Наконец я встаю и узким коридором из последних непогашенных ламп иду к лестнице.
— Сэр!
Я оборачиваюсь:
— Это ваше. — Он даже встряхивает шляпу, чтобы я не перепутал ее со шваброй.
Я беру ее, заразу. Нисколько не сомневаюсь, что если бы дорожил ей как зеницей ока, следил за ней денно и нощно и боялся оставить ее в этом баре, то ее бы уже давно и след простыл.
В дверях швейцар больше не дремлет. Он прислонил Томми Буча к стене и пытается установить его личность и место жительства. Похоже, инженер Буч не в состоянии издавать какие бы то ни было внятные звуки. Его лицо приобрело ярко выраженный зеленый оттенок, и швейцару совсем нелегко удерживать моего знакомого в вертикальной позе.
— Сэр, вы знаете этого джентльмена? — спрашивает швейцар.
Я отрицательно качаю головой:
— Впервые вижу. — Сую шляпу между рук швейцара. — Но это — его, он забыл в баре.
— Спасибо, сэр. — Швейцар подносит шляпу к лицу инженера, чтобы тот ее разглядел (или чтобы ее разглядели они оба). — Сэр, смотрите, ваша шляпа.
— Блгдр-рю… — удается выговорить инженеру Бучу, прежде чем содержимое его желудка откочевывает в перевернутый головной убор. Хорошо, что у шляпы широкие поля — удивительно мало брызг пролетает мимо цели.
Я ухожу, охваченный странным ликованием. Неужели Буч получил именно то, что заказывал?
— Отсутствует?
— О, мистер Орр, поверьте, я вам совершенно искренне сочувствую, но доктора действительно нет.
— Но мне…
— Да, мистер Орр, я знаю, вам назначено. У меня и запись есть, вот здесь, видите?
— А в чем дело, собственно?
— Срочное собрание Административного совета первой подкомиссии ветеринарной комиссии. Это крайне важное мероприятие, и, вообще, у доктора сейчас очень горячие дни. Так много вызовов, знаете ли! Мистер Орр, вам ни в коем случае нельзя принимать это на свой счет.
— А я и не…
— Просто так вышло. Естественно, вся эта административная рутина мало кому по вкусу, но ведь и черную работу кто-то должен делать.
— Да, я…
— Его могли вызвать в любое другое время. Вам просто не повезло.
— Я понимаю…
— Вы ни в коем случае не должны обижаться. Убедительнейше прошу поверить: это просто досадная накладка.
— Да, конечно, я….
— И никакой связи с тем, что мы вчера забыли вам сообщить о переезде клиники. Это чистой воды случайность! С кем угодно могло быть! Просто не повезло именно вам. Клянусь, здесь абсолютно ничего личного.
— Так я…
— Вам не надо принимать это близко к сердцу.
— Я и не…
— Чашечку чая, мистер Орр? Или вы предпочитаете кофе?
Выходя из приемной, вспоминаю вчерашнее богатое событиями путешествие в L-образном лифте и решаю его повторить. Ищу огромное круглое окно и дверь в расположенную напротив него шахту.
Во мне растут досада и раздражение. Я больше часа блуждаю в сумраке под высоким сводом
В конце концов я сдаюсь. Мой врач едва ли похвалит меня за это.
Следующие несколько часов я трачу на хождение по маленьким галереям в незнакомой секции моста, далеко от моих излюбленных мест. Здесь тоже есть экспозиции, но нет экскурсантов, кроме меня. Их и не бывает, судя по обалдевшим лицам служителей. Меня ничто не радует. От всех работ веет усталостью и вырождением, картины — блеклые, статуи — бездушные. Но еще хуже, чем общее убожество экспонатов, на меня действует откровенная извращенность их создателей, словно сговорившихся искажать всеми мыслимыми и немыслимыми способами пропорции человеческой фигуры. Скульпторы придали своим изваянием диковинное сходство с элементами моста. Бедра превратились в кессоны, торсы — в кессоны или несущие трубы, руки и ноги — в напряженные балки и фермы.
Тела сделаны из клепаной стали, покрашены той же бурой краской, что и мост. Трубчатые фермы стали конечностями, срослись в уродливый конгломерат металла и мяса, порождая исключительно кровосмесительные или же онкологические ассоциации. У картин тот же лейтмотив: на одной мост изображен как шеренга уродливых карликов, которые стоят, взявшись за руки, в кровавой клоаке; другая показывает целостное трубчатое сооружение, но с петляющими, выпирающими через охряную поверхность венами, и из-под каждой заклепки сочится кровь.
Под этой частью моста островок, один из тех, которые поддерживают каждую третью секцию.
Островки схожи только размерами и местоположением. И форма, и история у каждого свои. Некоторые — в червоточинах старых копей и пещер, на других полно разрушающихся бетонных глыб и цилиндрических колодцев, похожих на артиллерийские огневые точки. Отдельные островки хранят на себе руины зданий — не то наземных шахтных построек, не то древних заводов. У большинства есть бухточки или эспланады на мысках, и лишь единицы лишены следов человеческого обитания — это всего лишь комья земли, прячущиеся под травой, кустарником и зелеными водорослями.
Впрочем, у них есть тайна, одна на всех: как они здесь оказались и для чего служили раньше. На первый взгляд это природные образования, но все вместе, лежащие на одной прямой, они выдают себя, и эта неестественная упорядоченность интригует даже сильней, чем мост, основаниями которому они служат.
Возвращаясь домой на трамвае, бросаю из окна монетку; она блестит в полете к морю. Кидают монеты и еще двое пассажиров. В моей голове ненадолго возникает абсурдная картина: воды под мостом постепенно заполняются выброшенной мелочью, монетаристские останки растраченных желаний формируют верхний, как на дрожжах растущий слой осадочных пород, и в конце концов к полым стальным костям места подступает монолитная денежная пустыня.