Мост

Бэнкс Иэн М.

На этот раз она подо мной. Руками обнимает меня за бока и спину, под конец ее стройные, длинные ноги берут меня в замок, давят на ягодицы и копчик.

Оргазм у меня получается так себе. Машинальная работа желез, слабый сигнал с периферии. Я кричу, но не от удовольствия. И даже не от боли. Меня сокрушают эта хватка, этот нажим, этот плен. Как будто мое тело необходимо нарядить, уложить, обернуть бумагой, перевязать шпагатом и отправить по какому-то адресу. Все это вызывает у меня воспоминание, одновременно древнее и свежее, мертвенное и тухлое.

Вызывает надежду и боязнь освобождения и плена, страх перед зверем, машиной, перед ячеистыми сооружениями, перед началом и концом.

Я в капкане. Я раздавлен. Маленькая смерть, опустошение. Девушка держит меня, точно клетка.

— Мне надо идти. — Она протягивает руку, возвращаясь от камина с одеждой. Я беру ее кисть, пожимаю. — Сама бы хотела остаться, — печально говорит она, прижимая тонкое белье к бледному телу.

— Ничего, все в порядке.

Эбберлайи здесь уже несколько часов. Ее ждет семья. Она одевается, насвистывает как ни в чем не бывало. Где-то вдали ревет судовая сирена. За ставнями совершенно темно.

Перед прощанием — заход в ванную. Эбберлайн находит расческу, торжествующе ею потрясает. Волосы безнадежно спутаны, и ей, уже надевшей пальто, приходится терпеливо сидеть на краешке кровати, пока я аккуратно расчесываю локоны. Она сует руку в карман пальто и достает коробочку тонких сигар и спички. Морщит нос.

— Тут все пропахло сексом, — заявляет она, вынимая сигару.

— Разве?

Она, держа в руке коробочку, поворачивается ко мне.

— Гм… ужасное поведение, — говорит она и закуривает.

Я расчесываю ей волосы, постепенно устраняя путаницу. Она пускает дым колечками, серые «О» летят к потолку. Она поднимает руку, ведет ей вместе с расческой по волосам. Глубоко вздыхает.

Поцелуй перед уходом. У нее свежее после умывания лицо, пряное дыхание, с привкусом табака.

— Осталась бы, да не могу.

— Ничего, свой след ты уже оставила. И пришла, кстати, сама, так что зачтется. — Я бы еще что-нибудь сказал, но не могу. Во мне по-прежнему сидит страх, все еще резонирует, словно глухое эхо. Страх перед ловушкой, боязнь быть раздавленным. Эбберлайн Эррол целует меня.

Когда она уходит, я еще какое-то время лежу в широкой остывающей постели, слушаю гудки в тумане. Один гудок раздается совсем близко; если туман не рассеется, эти сирены, чего доброго, глаз мне не дадут сомкнуть. В воздухе витает сигарный дым, но запах постепенно слабеет. Бесцветные разводы на потолке кажутся отпечатавшимися дымовыми кольцами. Я глубоко вздыхаю, пытаясь уловить последние молекулы ее духов. Она права, в этой комнате пахнет сексом. Я голоден и хочу пить. А ведь еще даже не ночь. Встаю и принимаю ванну, затем медленно одеваюсь, чувствуя во всем теле приятную усталость. Включаю лампы. Входная дверь уже отворена, когда я замечаю свечение из дверного проема на той стороне загроможденной комнаты. Затворяю дверь и иду на разведку.

Это бывшая библиотека.

Книжные полки пусты. В углу — включенный телевизор. Сердце хочет выпрыгнуть из груди, но тут я соображаю, что ничего знакомого не вижу. Экран бел. Вернее, на нем краповая пустота. Я иду выключить телевизор, но не успеваю Что-то темное заслоняет экран, потом отодвигается. Рука. Изображение дрожит, успокаивается, и я вижу человека на кровати. Женщина отходит от камеры, останавливается у края кадра, поднимает щетку и медленно ведет ею по волосам, глядя перед собой. Наверное, там на стене зеркало. Картина знакома донельзя, изменения минимальные: передвинут стул и кровать не такая свежая, как прежде.

Вскоре женщина опускает щетку, наклоняется вперед, прислонив ладонь козырьком ко лбу, выпрямляется. Она берет щетку и отходит, превращается у самой камеры в темное пятно, а затем и вовсе исчезает из кадра. Я не успеваю толком разглядеть ее лицо.

У меня пересыхает в горле. Женщина снова появляется возле кровати, на ней темное пальто. Она стоит, глядя на мужчину, потом наклоняется и целует его в лоб и при этом откидывает с его лба прядь волос. Поднимает с пола сумку и уходит. Я выключаю телевизор.

В кухне на стене есть телефон. Когда я снимаю трубку, слышу знакомые звуки. Гудки. Не совсем ровные и, может быть, чуть почаще, чем прежде.

Я выхожу из квартиры и лифтом спускаюсь на железнодорожный уровень.

Кругом туман, в этом густом паре свет фонарей образует желтые и оранжевые конусы. С ревом и лязганьем проходят трамваи и поезда. Я иду подвесной дорожкой вдоль бока моста, веду ладонью по высоким перилам. Через фермы медленно течет туман, с невидимого моря доносятся голоса корабельных сирен.

Мимо проходят люди, в основном путейцы. Чувствую запах пара, угольной гари и дизельных выхлопов. Под навесом депо сидят за круглыми столами люди в спецовках, читают газеты, играют в карты, пьют из больших кружек. Я прохожу мимо. Вдруг мост под ногами содрогается, откуда-то спереди доносится металлический скрежет и треск. Этот шум эхом разносится по мосту, отражается от вторичной архитектуры, отлетает в насыщенный влагой воздух. Я иду в плотной тишине, потом один за другим подают голоса туманные горны. Я слышу, как поблизости тормозят, останавливаются поезда и трамваи. Впереди оживают сирены и клаксоны.

В мерцающем тумане подхожу к самому краю моста. Опять саднят ноги, в груди тупая пульсирующая боль, словно ребра сочувствуют ногам. Я думаю об Эбберлайн. Воспоминания о ней должны бы улучшать мое самочувствие, но этого не происходит. Ведь то, что было между нами, произошло в доме с привидениями. Призраки того бессмысленного шума и почти не меняющегося изображения присутствовали там все время — достаточно было протянуть руку, щелкнуть выключателем. Все это таилось там еще в момент нашего первого поцелуя и в тот момент, когда меня сковывали четыре женские конечности и я кричал от страха.