Мотоциклист и ливень

Исхаков Джасур

Я промолчал.

И вдруг со вкусом, со звуками, с запахами увидел, услышал, почувствовал свой первый в жизни поцелуй. Тот самый, из моего детства.

Асик ехидно заявил:

– Ну конечно, приятное ты вспоминаешь, когда кто-то обижает тебя или пытается это сделать, и ты, как щит, выставляешь свои полузабытые грёзы! Когда это было!

Повторяю: более вредного существа, чем мой Асик, нет на свете!

А главный между тем продолжал:

– Старик, я, к примеру, спрашивал

своих студентов, знают ли они, что такое «Кашгарка». И представь, никто не ответил мне! Не знают. Это для нас с тобой, для Шуха что-то ещё значит слово «Кашгарка».

Я хотел сказать, что «Кашгарка» – это всего лишь песня, которую я написал для одного своего фильма, а сам я жил на Балыкчинской, недалеко от зоопарка и парка Тельмана. Просто на Кашгарке жила моя первая любовь. А если проще, девочка, которая мне нравилась. Но я снова малодушно промолчал и остался сидеть в кожаном кресле, попивая принесённый секретаршей кофе.

– Понимаешь, зритель совсем не тот, каким ты его себе представляешь. Ему сейчас нужна развлекаловка, хохмы, простенький сюжетец, голые попки… – покуривая, продолжал главный. – Театр практически на хозрасчете. Поставил я тут недавно Чехова: сыграли три спектакля, и зритель перестал ходить на него… А деньги-то истрачены! Кстати, знаешь, другие мои спектакли, почти все, идут с аншлагами. Как ни повернись, старик, бабки решают всё!

Конечно, это был уже серьёзный довод. Бабки, деньги, мани, лава, баксы и баксюты, «зелёные» и «деревянные», тугрики и сумы, золотые динары и медные гроши заняли в нашем обиходном словаре и жизни значительное место. Без них – ни шагу. «К сожалению», – мысленно вздохнул я.

Тут, конечно, вмешался Асик.

– Ладно тебе лукавить! Как будто ты не любишь хрустящего шелеста стодолларовой зелёной бумажки!

Я снова грустно вздохнул. И Асик, и главный были правы. Не факт, что на спектакль по моей не очень весёлой пьесе мощной волной пошёл бы зритель, толкаясь у касс, теряя пуговицы. Режиссёр понял, что я понимаю его сомнения, и могу простить ему его безмолвный отказ. Он улыбался, рассказывал анекдоты, и я в ответ тоже, как чудак на букву «м», рассказывал что-то и глупо улыбался в ответ. Как водится, он пригласил меня на свой новый спектакль, деловито порывшись на столе в поисках контрамарки.

– Итальянская штучка! Обхохочешься!

Я обещал прийти. Потом засунул пьесу в сумку. Мы мило распрощались, и я вышел из кабинета.

В коридоре столкнулся со знакомым актёром. Всегда и всем он демонстрировал свой темперамент, это вошло в его плоть. И хоть мы были знакомы с ним довольно средненько, он завопил, сжимая меня в жарких объятиях:

– Сто лет! Как жизнь, старик, как здоровье? Говорят, запускаешься? Смотри не забудь про друзей! В картотеке «Узбекфильма» есть моя анкетка!

По ходу он рассказал мне анекдот, который я только что слышал в кабинете главного. Но промолчал и терпеливо дослушал до конца, «…разве это актёр? Это говно, а не актёр! – сказал апостол Петр».

Пока он рассказывал мне анекдот, Асик только хмыкал.

– Вот-вот, радуешься, что тебя лично знают артисты! А они и не подозревают, что ты в сером списке и ещё долго тебе не дадут снять и документальную вампуку!

Мы

распрощались, и я пошёл к выходу. На ступеньках театра Асик злорадно спросил:

– Ну что, выкусил?

Я разозлился:

– Послушай, Асик, оглянись вокруг, посмотри, как хорошо! Что же ты всё ворчишь и ворчишь?

На самом деле, стояла классная погода. После дождя город был чист и уютен. Девушки уже сняли чулки и колготки, и это ещё больше украсило апрельские улицы.

Я бросил сумку с пьесой на заднее сиденье, завёл машину и поехал. Нельзя сказать, что у меня было отвратительное настроение. Я уже привык к таким разговорам и философски отметил про себя, что главный хотя бы прочитал мою пьесу. В другом театре эта пьеса пролежала без движения целый год и молодой режиссер так и не прочитал её. Более того, её потеряли, моя пьеса куда-то запропастилась. Завлит театра, жена режиссёра, пожала плечами, показывая, что она вообще в глаза её не видела. Вместо разговора получилась банальная склока. Я просто поругался с молодым, задорным режиссёром, кричал, призывал его к совести, говорил, что ему не каждый день приносят пьесы о родном Ташкенте. Он, глядя на меня ясным взглядом, соврал, что ему такие пьесы приносят в большом количестве. Ну а про мою он просто запамятовал. «Виноват, бывает…»

Асик тогда хохотал как сумасшедший:

– Эх ты, корпел вдали от родины, писал свою пьеску, слёзы над нею проливал, мечтал, как её поставят в каком-нибудь театре родного города!

И сейчас Асик был прав. Здесь даже не соизволили прочитать эти сорок страничек текста!

На светофоре машина заглохла. Сзади нетерпеливо загудели. Кто-то даже сообщил мне, что я «чайник». Асик хохотнул, довольный.

«Чайник»… Более подходящего имени сегодня после похода в театр я не заслуживал. Домой ехать не хотелось. С друзьями в какой-нибудь гадюшник? Не то настроение. Вовремя вспомнил, что мне давно уже надо почистить карбюратор, да и свечи. Я поехал на станцию техобслуживания, что располагалась на пустыре напротив «пожарки».

Именно здесь когда-то пылились переулки и тупики той самой Кашгарки, и отсюда лунной ночью я уносил ноги от злых хулиганов. Речка, так же загибаясь, протекала мимо. Ах, Кашгарка, Кашгарка…

– Ну вот, загрустил! Сейчас заплачет! – произнёс Асик. Но я не стал ему отвечать.

Автомеханик Боря, мой постоянный мастер, возился со старым «Москвичом». Он выглянул из ямы.

– Здорово, как живёшь-поживаешь?

– Нормаляускас! – ответил я.

– Полчасика придётся подождать, – сказал он мне приветливо.

– Нет проблем, Боря.

Минут пять я понаблюдал, как он работает, потом сел в свой жигулёнок, вставил любимую кассету в магнитофон. Старые песни действуют на меня успокаивающе. «Не уходи, тебя я умоляю, слова любви стократ я повторю, пусть осень у дверей, я это твердо знаю, но всё ж не уходи, тебе я говорю…»

– Громче сделай! – крикнул мне Боря. – Понял, да? Осень у дверей… Она давно уже в доме.

– Слишком ты с ним запанибрата, – сказал неприятно тихо Асик.