Мой белый
Шрифт:
– Нравится картина?
– Картина как картина. Только мне в комнату не вешай.
Мама и Анита заливались в хохоте, расплескивая вино.
– Ну что ты, дорогая, это же неуместная живопись для детской.
– А для чего она уместная? Для бани?
– Для бани, пожалуй, в самый раз!
И они снова хохотали, а я никак не могла взять в толк, с чего тут веселиться. Картины с голыми женщинами же и правда уместны в бане, что тут смешного-то?
Одну из этих картин у мамы купил один американский
Я слышала, как однажды по телефону Вера говорила кому-то:
– Мы давно не общаемся. Вообще не разговариваем, так что я не знаю, что у нее нового. Да и, с другой стороны, что там может быть нового? Продала тут очередную свою шлюху на аукционе.
На самом деле «шлюха» была отличная. То есть это была хорошая картина. На ней мама разлила всю свою тоску по Вере и одиночество – так ярко, как только могла. Я спросила ее:
– Неужели ты не видишь, что мама пишет эти картины, чтобы тебе сказать?
– Сказать что?
– Что ей без тебя невыносимо.
– Дорогая, не выдумывай. На этой картине она нарисовала другую женщину.
– В этом-то все и дело.
– В чем же, позволь узнать?
– В том, что она не может рисовать тебя.
Вера помолчала минуту, будто что-то вспоминая, а потом сказала:
– Ты знаешь, она ведь перестала меня рисовать, наверное, за год до нашего разрыва, так что вряд ли там было что спасать.
– О чем ты?
– Это был вопрос времени, Женя. Иногда лучше сразу шагнуть в холодную воду, чем годами готовиться к погружению.
Я никак не могла взять в толк, к чему эти водные метафоры.
– О чем ты говоришь?
– Если бы не расстались тогда, расстались бы через полгода, может быть, через год. Нашлась бы причина.
– Ты не можешь знать, как было бы, ты же не ясновидящая.
– Я здравомыслящая. Люди не изменяют просто так, измена вообще дело затратное. Если чело- век идет на это, значит, ему уже невыносимо терпеть.
– Мама говорила, что это вдохновение…
– Как ни назови – смысл один: ей меня уже было недостаточно. Или много.
– Это противоречиво.
– И тем не менее.
– Ты думаешь, она тебя разлюбила?
– Любовь – сложная штука. Возможно, она просто от меня устала.
– Но вы могли просто отдохнуть друг от друга.
– Когда людям нужно друг от друга отдыхать, это тревожный симптом.
Глава 10
Петь
В пятницу я стояла в школьном коридоре, и сердце мое в ушах забивало сваи. Судя по звукам, которые доносились из актового зала, Ленечка уже пришел и репетировал со своим рыбно-овощным ансамблем. От уроков по случаю общественной нагрузки меня освободили, двери были не заперты, и я, сложившись пополам, стояла, просунув голову в щель. Будто так я стала совсем незаметной – в сером
– Жень, ты че? – я аж подпрыгнула, когда моя лучшая подруга Алька дернула меня за рукав.
– А… Это… Смотрю, что у них там.
– Ну-ну, – Аля подмигнула и, отодвинув меня, заглянула внутрь.
– Твой, что ли, задвигает, не вижу отсюда?
– Угу.
– Ну заходи тогда, не тормози! – и Аля впихнула меня внутрь, так что я неловко влетела и задела горку сложенных у стенки стульев. Стулья с грохотом развалились, и музыка смолкла. Все посмотрели на меня.
Неплохое начало.
Я застыла на своих ледяных ногах, и было слышно, как скрипят суставы пальцев в жесткой ловушке «Мартинсов».
– Привет, ребята! – сказала Алька. – Вы нас простите, пожалуйста, такая неловкость. Это Женя. Возьмите ее в кружок, – она больно толкнула меня в спину. – Она будет петь.
– Привет, – прошелестела я откуда-то из-под паркета.
– Привет, – сказал кто-то.
– Понятно, – сказал кто-то другой.
– Что будешь петь? – спросил кто-то еще.
– Угу, – кивнул Леня.
Леня сказал мне «угу».
Он увидел меня, посмотрел на меня, заметил меня и сказал мне «угу». Для счастья, в сущности, так мало нужно.
– Девчонки, вы пока там сядьте, – сказал высокий кудрявый парень на басу.
– Мы сейчас со своим закончим и прослушаем все, хорошо?
Аля толкнула меня в сторону скамейки и потянула за рукав, как тряпичную куклу, чтобы я села. Мои ноги отказывались сгибаться, и Але пришлось на меня по-змеиному зашипеть.
Леня играл как бог. Честно говоря, он все делал как бог: стоял, пел, держал гитару в руках, смеялся, молчал и, конечно, говорил «угу». Во всем этом было нечеловеческое, божественное начало, все это отливало светом и отдавало мне под дых, как автомат после выстрела.
Ленины руки произносили музыку, а рот слова, и я впадала в транс, мне уже слышался в этом диалог, и хотелось ответить – вставить слово после долгого, оглушительного монолога, когда хочется и возразить, и горячо согласиться, и просто что-нибудь сказать.
Наконец он доиграл, выпил воды, погонял ее от щеки к щеке. Дернул плечами, как отряхивающийся дог, подошел к микрофону, и голос его заполнил весь зал:
– Ну чего там. Женя, да? Что будешь петь? Иди сюда и рассказывай.
Мама говорила – скажи, но не предупреждала, что спросят сами.
– У меня есть слова, но они странные, музыка – есть наброски, – я говорила быстро, взбираясь на сцену по боковым ступенькам, глаза – в подвал.
– Странные слова? Это как?