Мой брат играет на кларнете
Шрифт:
Останавливается возле университета, студенты рвутся к дверям, опаздывают, как обычно. Один парень в очках спрашивает у Левы:
— Выходите или нет?
А тот поворачивается, улыбается и говорит:
— Вы здесь учитесь? Интересно, на каком факультете?
Водитель уже двери-гармошки распахнул, все лезут к выходу, а он: «На каком факультете?»
Представляете?
Лева, конечно, со странностями. Но, может быть, так и надо? Все великие люди были немножечко не в себе.
На пятом этаже нас встретил Роберт-организагор. Вниз он, конечно, не мог спуститься! Это было бы для
— Инструмент с вами? Аккомпаниаторша тут, давно...
— Проверяет рояль! — вмешался какой-то старшеклассник. — Три клавиши западают. Всего три! Сколько там еще остается?! А она так вздыхает, словно нет ни одной целой. Это же школьный рояль: на нем все классы, от первого до десятого, что-нибудь одним пальцем выстукивают. Надо понимать: специфика местных условий...
— Теперь все прекрасно, — сказал Роберт. — Первое отделение в порядке. За кулисы!
Лева побрел за кулисы.
— Ты — в зал! — скомандовал Роберт.
Я пошла в зал.
Свободных мест уже почти не было. Только в предпоследнем ряду.
Я села, а на стул слева от меня должен был сесть Лева после своего триумфа на сцене. Я положила на это место платок.
— Разрешите высморкаться!
Сзади загоготали. Я обернулась и увидела старшеклассника Рудика известного на всю школу балбеса, который паясничал даже на похоронах.
Такие есть в каждой школе. И всегда они садятся в последний ряд. Рудик развалился и упер ноги в спинку моего стула. Теперь я поняла, почему мое место оказалось свободным: никто не хотел сидеть впереди Рудика. Мне в этот вечер чертовски везло!
И все-таки самое ужасное было еще впереди. Роберт-организатор объявил со сцены, что первое отделение будет очень серьезным.
— Вот хорошо, посмеемся! — воскликнул Рудик. Сперва какой-то участник драматического кружка стал читать Лермонтова:
Выхожу один я на дорогу...— Самостоятельной жизни! — крикнул Рудик.
Его приятели загоготали.
Потом какая-то участница хореографического кружка исполняла «Индийский танец».
— Не счесть алмазов в каменных пещерах... Опера «Садко», песнь индийского гостя! — крикнул Рудик.
Все стали оборачиваться, шикать на Рудика. Это его вполне устраивало: он был в центре внимания.
Своим «острым практическим умом» я сразу сообразила, что, если во время Левиного выступления Рудик будет молчать, это произведет на всех огромное впечатление. Все решат, что даже Рудика сразил Левин кларнет.
Но как это сделать?
Я тут же изменила план действий. Теперь я уже не должна была показывать, что Лева — мой брат. Я должна была это скрывать! Хотя бы на время...
Я знала, что в первом отделении будет всего три номера. Когда танец подходил к концу, я обернулась к Рудику и сказала:
— Сейчас будет выступать очень талантливый музыкант. Будущий лауреат!
Из Московской консерватории...
— Чихали мы на таких! — ответил мне Рудик.
— Чихать опасно! — сказала я. — Музыкант
Недавно во время его выступления один в зале чихнул, так он прекратил играть... И потребовал, чтобы чихающий вышел из зала.
— Вот хорошо, мне как раз надо выйти... Я еле сижу!
— Он не просто потребует выйти. Он еще осрамит на весь зал! Очень нервный. Потому что талантливый. Не советую связываться.
— Будет пиликать классику? — спросил Рудик.
— Конечно!
— «Спи, моя радость, усни!..» — пожелал Рудик самому себе.
И прямо-таки разлегся, по-прежнему уперев ноги в спинку моего стула.
Я поползла вместе со стулом вперед... Но я промолчала: пусть делает вид, что уснул. Нашел-таки выход из положения!
А Лева уже вышел на сцену... Все ждали выкриков Рудика, хохота из последнего ряда, но было тихо. И както торжественно. Я впервые смотрела на брата из зала.
У него был совсем не артистический вид. Нет, пожалуй, артистическим было только лицо: совершенно отсутствующее. «Весь в себе!», как говорит мама. Он еще не начал играть, но уже мыслил музыкальными образами.
А все остальное было совсем не для сцены. Фигура сутулая, словно о чем-то задумавшаяся. Костюм был отглаженный (я сама его гладила), а казался мятым и не Левиным, а чужим.
"Я сама буду ходить с Левой к портным! — твердо решила я. — И буду заказывать ему самые модные вещи! Он будет проклинать меня, отбиваться, будет считать, что я отрываю его от искусства. Но я буду приносить себя в жертву: пусть плохо думает обо мне, пусть считает меня тряпичницей!
Когда-нибудь он поймет... Да, он поймет, что я брала на себя все самое будничное, самое неблагодарное, как всегда делали сестры великих людей".
Но пока еще с Левой к портным ходила мама, а у нее был отсталый вкус.
И наши пижоны из первых рядов, наверно, смотрели на Леву с усмешкой.
Потом вышла Лиля с нотами. Аккомпаниаторши, я заметила, чаще всего бывают пожилыми и некрасивыми. Певцы и музыканты на их фоне выглядят особенно эффектно. Но тут как раз Лиля спасла положение. Она вела себя как на самом настоящем концерте: вышла уверенным шагом, с независимо поднятой головой, строго поклонилась. И наши пижоны захлопали. Потом она потверже уселась на стул, разложила свои ноты. Обернулась к Леве и буквально впилась в него глазами, как делают все аккомпаниаторы, ожидая сигнала... Это тоже было как на самом настоящем концерте. И очень подействовало на старшеклассников.
Лиля ударила по клавишам, и Лева заиграл «Рассказ Франчески». Я не слышала, как он играл: я волновалась. И смотрела на своих соседей: некоторые закрыли глаза — так слушают хорошую музыку. Потом захлопали...
Хлопали все, но не очень долго. Может быть, Леве лучше было уйти за кулисы: тогда бы его нужно было вызывать обратно на сцену и хлопали бы сильнее. А так все сразу поняли, что он будет играть еще, и не очень старались.
Я думаю, что музыкант должен казаться со сцены загадочным и недоступным. Так даже и зрителям интересней. Ну разве приятно представить себе, что он такой же точно человек, как ты сам? Что можно запросто подойти и хлопнуть его по плечу...