Мой брат Том

Олдридж Джеймс

Том мечтал поехать в Испанию сражаться за республику. Старый Драйзер часто рассказывал ему о первых послевоенных годах в Германии, когда на улицы немецких городов вместе с солдатами вышли рабочие — на рукаве красная повязка, за плечами винтовка с примкнутым штыком — и старый, прогнивший строй рухнул; беда только, что через десяток лет он возродился, причем в худшем виде. Когда в 1920 году произносили слово «революция», говорил Драйзер, оно означало не только русскую революцию, но революцию в Европе. Вся Европа пылала тогда огнем революции, и огонь этот горит до сих пор, и враг в 1937 году тот же, только сейчас этот враг готовит разрушительные силы, каких еще не знала

история. Том слушал и знал, что наступит время, и он должен будет встать лицом к лицу со всем, о чем толковал старый немец. Он должен будет пойти воевать, чтобы не дать чудовищу пожрать весь мир без остатка. Даже я, намеренно гнавший от себя все подобные мысли, даже я знал это. Каким-то незащищенным участочком мозга я угадывал, что лучшие мои зрелые годы будут отданы войне. И все наши парни, вплоть до последних тупиц и олухов, чувствовали это, но, в отличие от других, Том знал, почему нам придется воевать и за что.

Все еще полный своими тягостными мыслями, Том поздно вечером встретил наконец Пегги и схватил ее в объятия. Пегги мне впоследствии говорила, что ничего не помнит, ничего не может рассказать об этих первых минутах их встреч; они просто таяли оба, и, подтаяв, слеплялись друг с другом — руки, губы, уши, колени, все.

— Где ты пропадал весь вечер? — спросила Пегги, когда они наконец оторвались друг от друга.

— Я был у Ганса Драйзера, — сказал Том.

— У этого противного, грязного старикашки? На что он тебе сдался?

Удар был неожиданный, но Том сумел устоять. Меньше всего можно было назвать Ганса Драйзера грязным. Я иногда видел его за работой, случайно заглянув в паровозное депо, и всегда он оставлял впечатление удивительной собранности, точности и чистоты, даже если весь был перепачкан в мазуте. Это был механик по призванию, страстно влюбленный в свой паровоз.

— Он вовсе не грязный, Пег, — сказал Том, нахмурясь.

— У него мысли грязные, — отрезала Пегги.

У нее было скверно на душе после бесплодной прогулки по Данлэп-стрит, а у Тома было скверно на душе оттого, что он сейчас здесь, в Сент-Хэлен, вместо того чтобы шагать с винтовкой по пыльным белым испанским дорогам, распевая по-немецки интербригадовские песни и пить андалузское вино прямо из бурдюка.

— Ты неправа, — твердо возразил Том.

— «Неправа, неправа»!.. — передразнила она.

— Ганс Драйзер замечательный человек, — настаивал Том.

— А я не желаю, чтобы ты с ним якшался! Не желаю даже, чтобы ты разговаривал с ним, — решительно заявила Пегги. — Заметь себе, я не шучу!

Том вдруг очутился перед неожиданной дилеммой: любовь или политика, любовь или идеи, любовь или ты сам, каким ты себя считаешь. Положение его усугублялось тем, что в темноте Пегги не видела его голубых глаз. Уж наверно, встретив их беззащитный взгляд, она тут же бросилась бы ему на шею и просила прощения. Но, к несчастью, волнистые облака заволокли луну, и лицо Тома оставалось в тени.

— Ведь ты его совсем не знаешь, — сказал Том. — Почему же ты говоришь о нем так?

— Всем известно, что он хочет взорвать всю страну, — возразила Пегги.

— Какие глупости!

Это было неосторожное замечание. В 1937 году у нас представляли себе большевиков по рисункам в «Панче» [12] : бородатый русский детина с неразорвавшейся бомбой в руке. А тут еще отец Флахерти неустанно предостерегал свою паству против Ганса Драйзера, безбожника и приспешника сатаны, который только о том и помышляет, как бы увлечь чистых духом молодых католиков на гибельный путь богоотступничества.

12

«Панч» —

название австралийского журнала.

— Я с тобой перестану разговаривать, если ты будешь ходить к этому старику! — зло выкрикнула Пегги.

Том старался держать себя в руках.

— А что, если бы я сказал тебе: не желаю, чтоб ты ходила в церковь?

— Том!!

— Это то же самое.

— Да ты понимаешь ли, что говоришь! — Пегги поспешно зажала уши руками, чтобы не слышать.

— Для меня это то же самое.

— Я тебя больше не люблю! После таких слов я не могу тебя любить!

— Но ведь для меня это правда совершенно то же самое! — уже с отчаянием повторял Том. — Клянусь честью…

— Ужас, ужас! — Потрясенная Пегги отвернулась и, точно слепая, побрела прочь.

Но, не успев отойти и на несколько шагов, она нос к носу столкнулась с Финном Маккуилом. В пылу ссоры они с Томом забыли свое правило: все время прислушиваться, не идет ли кто по тропинке.

— Пегги! — крикнул Финн. — Лопни мои глаза! Что ты здесь делаешь?

С перепугу и злости Пегги влепила ему затрещину, но Финн был настолько пьян, что лишь глупо захихикал.

— Посмей только заикнуться моему отцу, — прошипела Пегги. — Я тогда расскажу все, что мне про тебя известно, так и знай.

И она стремглав побежала вверх по тропинке.

Тогда, словно призрак в железных доспехах, из темноты вынырнул Том. Финн, оглушенный, одурелый, только видел, как мелькнули чьи-то ноги, чьи-то кулаки, но кто это был… неужели… или ему показалось? Нет, Финн так и не узнал никогда, что с ним приключилось в эти несколько секунд.

Том догнал Пегги уже в конце тропинки.

— Пег, выслушай… — начал он.

— Нет!

Но они уже вступили в круг света от уличного фонаря, и это, должно быть, решило дело, потому что Пегги увидела лицо Тома и не выдержала. Она сама не помнит, как это случилось, знает только, что в следующий миг она уже рыдала у Тома на груди, а он утешал ее, бормоча что-то бессвязное. И лишь секундой спустя они, опомнившись, поняли, что открыли себя перед всем городом, открыли свою любовь, и Пегги бросилась бежать со всех ног и без оглядки бежала до самого дома. А Том еще долго стоял в оцепенении, не зная, как ему перекинуть мостик через новую пропасть, разверзшуюся между его совестью и его любовью.

В то время я еще не знал, из-за чего у Тома вышла ссора с Пегги, но, когда опять наступила суббота, мне стало ясно, что у него что-то есть на уме. Еще затемно он с ружьем ушел на Биллабонг и вернулся только к обеду, неся шесть штук зайцев и четыре здоровенные муррейские трески. Зайцев он тут же освежевал, а рыбу снес в «Саншайн» и продал за восемь шиллингов с половиной. Том удачней всего охотился тогда, когда обдумывал какой-нибудь сложный вопрос. Должно быть, сосредоточенность мысли обостряла его внимание.

Уже под вечер он вдруг спросил меня (тут я и заподозрил что-то неладное):

— Ты сегодня идешь на Данлэп-стрит?

— Нет, — сказал я. — У меня с Грейс свидание в кафе «Пентагон».

— Значит, идешь все-таки, — нетерпеливо сказал Том. — Так вот что: если увидишь Пегги, шепни ей, что я ее буду ждать сегодня в обычный час на обычном месте.

— Ладно, — согласился я, в то же время недоумевая, зачем понадобилось это специальное предупреждение.

Пегги я встретил сразу, как только вышел на Данлэп-стрит; она прогуливалась под руку со своей красавицей матерью.