Мой брат Юрий

Гагарин Валентин Алексеевич

На ферму прибежала рассыльная из правления колхоза — курносая веснушчатая девчушка.

— Теть Ань, председатель велел тебе на митинг прийти.

— Бегу,— ответила мама.— Вот задам поросятам корму, зайду переодеться домой, и... одна нога здесь, другая там.

— Председатель, теть Ань, быстрей велел, какая есть, пускай идет, сказал. Народу там собралось — пропасть.

— Бегу, бегу.

На митинг идти — дома не миновать: можно бы и зайти переодеться. Но раз председатель велел быстрее, надо поторопиться.

Когда мама, запыхавшись,

прибежала на площадь, митинг был в разгаре. На помосте, обтянутом красным полотнищем, возвышаясь над толпой колхозников, стояли председатель артели Кулешов и уполномоченный из районного центра. Одетый в кожаную куртку и синие галифе, уполномоченный — невысокий черноволосый мужчина лет тридцати пяти — говорил речь. Правую руку с зажатой в ней фуражкой он держал на отлете, и в такт его словам фуражка то взлетала вверх, то, вычертив дугу, падала вниз, то маячила где-то у груди оратора.

Народу собралось действительно много: и стар и млад дома не усидели. Мы, школьники, в белых рубахах, пионеры — в галстуках, при параде, стояли в строю под знаменем и поверх кепок, косынок, соломенных шляп глазели на уполномоченного. Юра и Володя Орловский вертелись где-то там, у самой трибуны.

А уполномоченный, энергично рубя воздух зажатой в руке фуражкой, с увлечением выкрикивал фразы о том, что праздник Первомая страна встречает новыми трудовыми достижениями...

Говорил оратор красно, самозабвенно, и слушали его очень внимательно. Кто-то кашлянул неосторожно — на него зашикали в несколько голосов.

А потом уполномоченный вытирал испарину со лба, улыбался довольно. А когда стихли аплодисменты — люди у нас щедрые, били в ладоши долго,— предоставили слово председателю колхоза.

Кулешов помялся, пытался отнекиваться,— не удалось. В отчаянии махнул рукой:

— Товарищ из района, я так разумею, все правильно обсказал. Повторять не буду — все одно, значит, так-то не выйдет,— мудро рассудил он.— Меня вы и так каждый день слышите. А вот о чем я скажу. Тут, в правлении, значит, уговорились мы премии выдать нашим ударникам, стахановцам, значит. Вот я сейчас и зачну подарки раздавать...

Площадь одобрительно загудела, в задних рядах кто-то хлопнул в ладоши — все подхватили.

— Значит, так...— кричал председатель, перекрывая шум толпы.— По порядку... Белова Анна!

Тетя Нюша, мать наших приятелей братьев Беловых, никак не хотела выходить вперед.

— Да иди же ты,— подтолкнул ее к помосту Иван Данилович, муж.

Небольшого роста, рыжеволосая, худенькая, она растерялась под взглядами десятков глаз и зарделась пуще кумача.

— Непривышные мы,— прошептала тетя Нюша еле слышно.

За спиной председателя на двух табуретах лежали газетные свертки.

— Тебе, как передовой доярке, значит, отрез на юбку...

Кулешов развернул сверток, показал колхозникам отрез материи. Люди снова зааплодировали. Тетя Нюша переминалась с ноги на ногу и держала руки за спиной.

— Берите, берите, товарищ,— подбодрил ее уполномоченный,

и это официальное «товарищ» так не вязалось с маленькой, вконец оробевшей тетей Нюшей.

— Спасибочки,— невнятно пролепетала премированная и поспешила затеряться в толпе.

— Гагарина Анна!..

Вот когда спохватилась мама, пожалела когда, что послушалась рассыльную, не забежала домой переодеться. Но делать нечего — вышла как есть, в рабочем халате.

— И тебе тоже на юбку...

Кулешов подал маме завернутый в газету премиальный отрез, пожал ей руку. Уполномоченный наклонился к уху председателя, шепнул что-то.

— Вот какое дело, Анна Тимофеевна,— остановил маму председатель.— Товарищ из района интересуется, значит, чтоб ты речь сказала... Да ты чего боишься-то?.. Расскажи, как шестьдесят трудодней в месяц вырабатываешь, как детей одновременно воспитываешь. Ведь не один, не два у тебя — четверо. Как работаешь, значит, расскажи. Мама развела руками, улыбнулась:

— Бояться я не боюсь, некого бояться: здесь все свои. Но ведь ты, председатель, все, почитай, сказал за меня.— Посерьезнела.— А работаю, как и все в колхозе, в удовольствие — век бы так работать. И за это,— она шагнула к решетке памятника,— за это ему, товарищу Сушкину, и таким, как он, людям спасибо. Низко я ему кланяюсь.

Снова одобрительно загудела площадь, а мама, растерянная, смущенная, протискивалась сквозь толпу в задние ряды...

После митинга на том же помосте силами коллектива школьной самодеятельности был дан концерт. Старались мы изо всех сил.

Затем площадь опустела. Мама поджидала меня и Зою, стояла в стороне, держа Юру за руку.

— Хорошо мы выступили? — подбежала к ней раскрасневшаяся Зоя.

— Очень хорошо,— ответила мама, поправляя галстук на ее груди. И, все еще смущаясь, добавила тихо: — Мне вот тоже... выступить пришлось. Некстати как! Не ждала, не гадала.

— Мам, пойдем на Сушкина поглядим,— потянул ее за руку Юра.— Поближе поглядим, какой он на карточке.

— Что ж, пойдем.

На обелиске, за квадратиком оконного стекла,— фотография. Тонкая щеточка усов, мягкие, задумчивые глаза — глаза мечтателя, совсем как у дяди Павла. И высокий лоб мудреца... Такие лица бывают у очень добрых людей.

— Мам, он молодой умер?

— Его убили, сынок.

— Кто убил?

— Кулаки. Враги Советской власти. Убили и еще над телом надругались.

— А они, кулаки, за царя?

— За царя, сынок.

— А как это было? Расскажи, мам.

— Расскажи,— подступились и мы с Зоей, потому что и нам не терпелось узнать правду о комиссаре Сушкине.

— А было это так...

Было это так.

В 1918 году в Гжатском уезде вспыхнул кулацкий мятеж. Богатеи и обманутые ими крестьяне из бедняков и середняков, правда, таких было не очень много, объединились в вооруженные отряды. Во главе отрядов встали офицеры-белогвардейцы, до поры до времени скрывавшиеся в подполье.