Мой бывший враг

Берзина Наталья Александровна

Там, позади, в предгорьях, уже шел ожесточенный бой. Все оставшиеся горцы прорывались на соединение с городской стражей и остатками армии, закрепившейся в граде. Золтан не знал, что десяток лично отобранных Воином бойцов уже пленил Мигарда и теперь, отбиваясь от наседавших куявцев, уходит в леса, выдерживая направление на Барбус. Пленение тцаревича и орудующая в стане полутысяча горцев посеяли панику. Оттого-то удар с гор оказался так страшен. Сметая выставленные на ночь посты, три с половиной тысячи горцев заставили рассеяться и бежать десятитысячную армию куявцев. Но праздновать победу не было времени. Собрав оружие и самое ценное из добычи, горцы двинулись на

град. К вечеру, сметая на своем пути не готовые к бою тылы второй куявской армии, они прорвались к граду и закрепились в нем.

Еще раньше огромное полчище боевых драконов атаковало куявцев и, расчистив поле перед воротами, высадило подмогу защитникам. Только через сутки и первая, и остатки второй куяв-ской армии собрались у стен Барбуса. Силами и численностью они все еще превосходили войска Барбуса, но боевой дух уже был сломлен.

Через неделю в решительном сражении невдалеке от северных ворот в жестоком бою полегли почти все защитники Барбуса, но и от армии Куявии не осталось никого. Оставшиеся в живых вместе с мирными жителями еще десять дней хоронили прямо на поле брани и своих и чужих павших.

Воин получил несколько тяжких ран в том сражении, но выжил. О нем буквально слагали легенды. Вскоре после поминальной тризны Золтан назначил его начальником городской стражи. Тогда-то при дворе Золтана он и повстречал Мару. Их любовь была тайной, дочь советника тцара не могла стать женой начальника стражи. Когда на свет появился их сын, его пришлось отдать кормилице. И вот спустя тринадцать лет Мары не стало, а Дулиус, все эти годы безуспешно пытавшийся добиться ее любви, отнял душу их сына.

Ковер начал снижаться. Высокий, поросший у подножия лесом холм вздымался над окрестностью. Огромный камень, освещаемый вспышками молний, покоился на его вершине. В углубление его и уложил Воин тело единственного сына. Развел у ног небольшой костер и, защищая еще несмелое пламя от дождя и ветра, развернул свой видавший виды плащ. Трилиус, взволнованный не меньше, чем Воин, начал приготовление к обряду. В раскрытом навстречу грозовому небу золотом ковчеге сиял нестерпимым первосветом крошечный осколок первояйца. Воздев над головой ковчег, маг начал читать заклинание, его голос то взлетал к тучам, то падал к земле. Наконец острый как стрела луч ударил вверх и, пронзив пространство, озарил все яростным светом творения. Лицо сына, доселе смертельно бледное, загорелось золотом. Воин, рванувшись вперед, наклонился над ним, пристально вглядываясь в распахнувшиеся наконец глаза, и отпрянул так же внезапно. Луч света, будто отразившись от невидимого зеркала, ударил в тело сына. Жар миллионов горнов отбросил Воина прочь. Только Трилиус с поднятым над головой ковчегом, в развевающемся плаще остался неподалеку от сгорающего в диком первозданном пламени тела.

Тьма обрушилась неожиданно. Ни единого звука не доносилось вокруг. Воин пошевелился, шатаясь, поднялся на слабые, словно ватные, ноги. Ничего – кроме кромешного мрака.

– Трилиус! – позвал он, не узнавая собственного голоса. – Трилиус!

– Я здесь, Воин, – отозвался глухо, будто из могилы, маг. – Ты видел, какие силы бушевали?

– Где сын? – первым делом спросил Воин.

– Я ничего не вижу. Словно ослеп. Ты видишь меня? – слабым голосом спросил Трилиус.

– Нет. Темно. Я разведу огонь, – успокоил его Воин.

Двумя ударами высек искру, раздул небольшой огонек, запалил заранее припасенный факел. Потрескивая, занялось пламя, озаряя неясным светом камень и сидящего подле него Трилиуса. Воин, подняв факел, шагнул к камню. В ложбине среди разорванных клочьев

полотна лежал сын, грудь его бурно вздымалась, но глаза оставались закрытыми.

– Ты слышишь меня? – позвал Воин, но сын не отвечал. Он протянул руку, чтобы тронуть сына за плечо, но подскочивший с необычайной прытью маг остановил его:

– Нельзя, его нельзя трогать, пока не взойдет солнце, иначе Чернобог возымеет над ним власть. Нужно дождаться рассвета.

Внезапно земля ушла из-под ног. Грохот ударил по ушам. Воин даже покачнулся от неожиданности – в этот миг гора содрогнулась, стремительно оседая под собственной тяжестью. Воин куда-то покатился, рядом с ним с грохотом пролетел ствол могучего дуба, вырванного с корнем неистовой силой, где-то истошно вопил от страха Трилиус. Наконец падение прекратилось, но невесть откуда взявшаяся вода начала заполнять огромную яму, в которой очутился Воин. Факел давно погас. Воин побежал куда-то в гору, вода преследовала его по пятам, бежать было трудно, ноги вязли в ставшей вдруг мягкой земле. Края огромной ямы местами были пологи, но иногда обрывались крутыми уступами, вода поднималась так быстро, что несколько раз едва не захлестывала Воина с головой. Он уходил от наводнения, не думая, стремясь только выбраться из проклятого места. Появившаяся наконец луна высветила пологий берег невдалеке. Воин устремился туда. Когда, измученный, он выбрался на сушу, подъем воды прекратился. В призрачном свете на месте недавнего леса простиралась водная гладь, то тут, то там на поверхности плавали огромные стволы, вздымающие к ночному небу искореженные сучья. Гора с камнем исчезла, лишь несколько небольших островов смутно виднелось вдали. Едва обретя надежду на спасение сына, он вновь потерял ее».

Как только Павел закончил читать, его засыпали вопросами, а Алеся, сославшись на усталость, отправилась в свою комнату. Среди ночи, проснувшись от жажды, она открыла заблаговременно припасенную бутылку минералки. Шум за стеной оказался слишком откровенным. Леня и Женя не зря сбежали от детей и явно решили посвятить эту ночь друг другу.

Почти до утра за стеной раздавались то стоны, то возбужденный неясный шепот. Алеся вертелась в постели, но, взволнованная происходящим, так и не могла уснуть. Едва она смыкала веки, перед ней вставали такие изощренные картинки, что она едва не сгорала от стыда из-за того, что все это ей грезится. Уснув на рассвете, она проспала до обеда и, встав с больной головой, спустилась вниз.

Леня расслабленно лежала в шезлонге, подставив солнцу тяжелую налитую грудь. Сдвинув шляпу на глаза, она явно дремала. На лужайке никого не было. Стараясь не потревожить подругу, Алеся вернулась в дом, сварила крепкий кофе, приготовила роскошный бутерброд с ветчиной и свежей зеленью и вышла на террасу. Огромные окна были сдвинуты, и легкий ласковый ветерок принялся играть с ее непокорными прядями. Устроившись в плетеном кресле, Алеся уже поднесла чашку ко рту. За спиной раздался голос Жени:

– День добрый, Алеся!

– Для кого день, а для кого и утро! – отозвалась она.

– А ты живешь по принципу – когда встала, тогда и утро? – рассмеялся Женя.

Алеся, стараясь не смотреть на мужа подруги, что-то неразборчиво промычала и предпочла сидеть с набитым ртом, но не ввязываться в беседу с человеком, который, как оказалось, способен заниматься любовью целую ночь.

– Я тебя чем-то обидел? – не унимался Женя.

Понимая, что просто так он не отстанет, Алеся проглотила бутерброд, отпила солидный глоток горячего кофе и, обернувшись к Жене, спросила: