Мой чужой ребёнок
Шрифт:
Я начала рассказывать ему, как всё было с историком, опасаясь, что это наш последний разговор, что он больше не захочет меня знать, назовёт бесчеловечной дрянью, ведь именно такой я себя и считала, и никакие оправдания о том, что я была перепуганным ребёнком не помогали.
Я слушал рассказ Оли, всё больше убеждаясь в том, что моя жена — дрянь. Самая настоящая. И мне уже не хотелось дожидаться расследования детектива, я готов был взять и выставить её вон из дома. К Васе она не подойдёт. Не позволю ей приближаться к
— Я дала показания против учителя, и его посадили. Не знаю, какая судьба ожидала его дальше. Вряд ли он смог бы устроиться потом в школу… Его бы и трудовиком не приняли после освобождения.
— Оль, я слышу, что ты дрожишь! Успокойся! Ладно? Жаль, что ты не рассказала мне этого раньше. Надо было спросить сразу, но я боялся узнать правду о своей жене… На то были свои причины, кроющиеся в воспитании… — постарался оправдаться я. — Да и верил я ей слепо, пока сам не начал замечать безумие.
— Ты не злишься на меня? — спросила Ольга осторожно, и у меня губы изогнулись в улыбке.
Она чувствовала себя виноватой даже там, где её вины не было. Она ведь неосознанно так поступила, а вот Галя… Она заранее всё спланировала, уже в том возрасте строила такие коварные планы… И мне стало страшно: что если у неё и на меня есть подобный?
— Максим?
Мне было чертовски приятно слышать своё имя из уст Ольги. Я так наскучался по её голосу, по ней самой… Это уже, наверное, можно было назвать болезнью. Потребность в общении с Олей напоминала одержимость, но мне хотелось избавляться от неё.
— Да! Я слышу тебя! Прости! Почему я должен злиться на тебя? Ты была ребёнком, а в детстве мы совершаем разные ошибки.
Мне показалось, что она вздохнула как-то тяжело. На душе стало грустно. Если бы был рядом, я бы обнял её, прижал к себе и сказал, что всё хорошо. Я вспомнил, как она бросилась мне на шею, и нежность заполнила каждую клеточку души (если у неё, вообще, есть клеточки).
— Это не оправдание. Я могла рассказать всё родителям, но струсила. Из-за этого пострадал человек… Я никогда не смогу простить себя, никогда не забуду этого…
— Ты должна это сделать. Там нет твоей вины, а вот моя жена… Порой мне кажется, что я живу с человеком, которого совершенно не знаю.
— Такое бывает, к сожалению… Я так тебя понимаю… — выдохнула Оля.
Василиса принялась кряхтеть. Я подошёл к кроватке и посмотрел на неё. Дочь открыла свои пуговки-глазки и глядела на меня. Она пыхтела, кряхтела, но не плакала.
— Это…? — выдохнула Оля.
— Да… Это она. Василиса.
Оля заплакала, а мне стало не по себе. Как бы хотелось, чтобы она сейчас была рядом, обняла Васёну и покормила.
— Я должен дать ей смесь… Оль, ты отдохни хорошенько! Поспи. Ладно?
— Да! Конечно! Да! Спасибо большое, что выслушал! За всё спасибо. Спокойной ночи! — всхлипнула она.
— Спокойной ночи! — я улыбнулся, надеясь, что она почувствует мою улыбку.
Бутылочка с готовой смесью стояла в подогревателе. Я взболтал её, капнул немного на руку, чтобы проверить
— Ну что, солнышко, будем кушать? Иди ко мне…
Я поставил бутылочку в уголок люльки, осторожно достал дочку и улыбнулся, ощущая влажность пелёнки.
— Мы описькались? Папа совсем ничего не смыслит в пеленании, но попробуем сделать так, как показала бабуля. Правда?
Василиса начала хныкать. Я вернул её в кроватку и распеленал. На столике уже была расстелена сухая пелёнка. Мама мне раз десять показала как это делается на мягкой игрушке, но одно дело плюшевый заяц, а другое ребёнок.
Брать дочку голенькую и такую хрупкую на руки было очень страшно, но я сделал это. Переложил на сухую пелёнку и обтёр влажными салфетками. Получилось не сразу, но что-то вышло. Хоть у столика были бортики, а мама сказала, что крутиться в таком возрасте Васёна не сможет, мне было страшно оставлять её там, поэтому я взял её и одной рукой аккуратно убрал описанную одноразовую пелёнку. Мама настелила несколько друг на дружку, поэтому больше ничего не требовалось делать. Взяв в руки бутылочку, я осторожно присел на край кресла-кровати, на котором постелил себе постель, и принялся кормить дочку.
— Ну ты и урод! — влетела в комнату Галя с криком.
— Замолчи! Ребёнка испугаешь! — негромко прорычал я, окинув её гневным взглядом.
Пьяная… С размазанной косметикой на лице. Мне стало противно. И это мать? Та, что даже не подумала о ребёнке, залетев с криками?
— Да плевать мне! Скотина ты! — продолжила напирать она.
Видимо, мама не спала, потому что она тут же появилась в дверях.
— Мам, возьми Васю, — попросил я.
Она молча прошла мимо разъярённой Гали и аккуратно взяла ребёнка. Я поднялся на ноги и двинулся к Гале.
— Сволочь! — вопила она, когда я взял её за плечи и принялся выталкивать в коридор. — Тварь! Урод! Скотина!
Она медленно перешла на нецензурную брань, когда я закрыл дверь, и мы оказались в коридоре.
— Успокойся! — процедил я сквозь зубы. — Давай поговорим в комнате!
— Поговорим? Урод! Как у тебя язык не отсох?!
Впервые за всю жизнь у меня появилось непреодолимое желание влепить женщине пощёчину. Я всегда рос, защищая представительниц прекрасного пола, но теперь рука зудела, и я едва смог сдержать этот порыв гнева. Вот только хорошо встряхнул её за плечи, чтобы успокоилась.
— Что стряслось?
— Ты! Из-за тебя меня теперь видеть нигде не хотят! Я задницу рвала, чтобы попасть в их круги, чтобы стать одной из светских львиц, а ты всё испортил с этим своим «спасибо суррогатной матери», — принялась пускать она сопли.
Я уже давно не испытывал такого омерзения к людям, которое нахлынуло в эту секунду.
— Иди в свою комнату и проспись! Завтра соберёшь вещи и свалишь! — сказал я.
— Что? Ты хочешь бросить меня? — встрепенулась Галя.
Мне показалось, что она в ту же секунду протрезвела: так смотрела на меня, словно стала первооткрывателем Америки.