Мой дом – чужая крепость

Горская Евгения

– Мама, я занята. Я тебе перезвоню. – И Корсун вдруг рассмотрел, что глаза у нее необычные, светло-карие, почти желтые, как у кошки. В школе он почему-то этого не замечал.

Мужика в темной куртке, вышедшего из прохода между домами, они заметили одновременно.

– Сиди, – бросил Корсун. – Не высовывайся. Ты приметная, а меня он не знает.

Темная куртка перемещалась по направлению к метро, Корсун нагнал мужика быстро, не особо маскируясь, вошел за ним в вагон. Преследуемый вышел на «Комсомольской», бодро двинулся навстречу толпе граждан с чемоданами – не иначе, как пришел какой-нибудь вечерний поезд – и тут Корсун его потерял. Он еще пометался немного, пытаясь

высмотреть знакомую куртку, но отягощенные багажом пассажиры свободы для маневра не давали, и стало ясно, что с заданием он не справился.

Видимо, Дима задремал, потому что не сразу вспомнил, что лежит на диване, так и не сняв брюк.

– Мить, давай мириться, – прошептала Ася, усевшись на краешек дивана. Потормошила его рукой и привалилась к коленям.

Минуту назад он бы не поверил, что такое возможно: жена сама пошла на перемирие.

– Давай, – вздохнул Колосов.

Ему стало жалко Асю, она же не виновата, что Тоня решила уволиться. Ему вообще почти постоянно было жалко жену, с самого начала, даже когда она еще была его невестой.

С жалости, собственно, все у них и началось.

Он учился тогда на третьем курсе. Группа сдала последний экзамен, впереди ждали каникулы, и ничего прекраснее того давнего летнего дня не было. А может, ему сейчас только так кажется, потому что тот день был холодный, ветреный, то и дело принимался идти дождь. Дима, как обычно, сессию сдал на «отлично», собой был доволен и снисходительно успокаивал Тоню Невзорову, получившую на том последнем экзамене тройку. Невзорова тоже училась хорошо, не так блестяще, как он, конечно, но неплохо, и тройка могла подпортить ей диплом. Он экзамен сдал первым и потом долго болтался около аудитории, и только когда из нее вышла расстроенная Невзорова, вместе с ней направился к метро. Впрочем, в то время он почти всегда дожидался Тоню после экзаменов, хотя вовсе не считал себя ее парнем. Или все-таки считал?

По дороге к метро полил дождь, они еле успели заскочить в маленькое летнее кафе – несколько пластмассовых стульев под тряпичным навесом. Они взяли тогда по порции шашлыка и по бутылке пива, но пиво Тоне не понравилось, и он принес ей бутылку минералки.

Дождь распугал прохожих, все стулья очень быстро оказались занятыми, рядом с ними две тощенькие девчонки уныло потягивали пиво. У Тони тогда были очень длинные волосы, почти до середины спины. Они развевались на ветру, и Тоня сколола их пластмассовой заколкой. Он до сих пор помнил, как радостно ему было смотреть на Тоню и какой красивой она ему казалась. В ней чувствуется порода, сказала о ней мама, когда впервые ее увидела. «Породистая» Тоня, почти без косметики, высокая и стройная, в модных тогда серых джинсах и серой же блузке, так разительно отличалась от сидевших рядом девчонок, что ему стало их жалко. Девчонки казались невзрачными: растрепанные, с мелкими чертами лица, с жалкими рюкзачками и немыслимым количеством сережек в ушах. У одной даже в носу сверкала золотая капля.

Он тогда не поверил бы, что эта, с каплей, станет его женой…

– Митя, переоденься, – прошептала Ася. – Ну что ты валяешься в костюме?

Эта ее привычка иногда шептать раздражала его ужасно. Обычно он терпел, потому что боялся ее обидеть, а сейчас промолчал, потому что говорить было лень. Ему давно стало все равно, кричит она или шепчет.

Дмитрий неохотно поднялся, осторожно подвинув жену.

– У меня был ужасный день. Ну просто ужа-асный! – Он шуршал одеждой, и Ася заговорила чуть громче. – Я одной дуре делала ведьмочку-оберег, ну такая прелесть получилась, просто чудо. Так ей не понравилось платье, можешь себе представить!

Я сделала платье из синего шелка, а она решила, что синий теряется на фоне ее голубых обоев. Вот дура-то! Короче, платье я переделала, нарядила свою ведьмочку в черное. Получился такой у-ужас! А этой идиотке понравилось! Кошмар, да?

Когда-то Ася пыталась писать картины. Пейзажи. Даже Колосов, который ничего не смыслил в живописи, понимал, что пейзажи, мягко говоря, так себе. Ася, глядя на пыльную московскую улицу, рисовала тонкие березки и отдавала свои творения бывшему сокурснику Витюшке. Витюшка их куда-то пристраивал, хотя самое место им было на помойке, и даже платил Асе какие-то деньги, правда, жена никогда не говорила, сколько зарабатывает. Впрочем, Дима и не спрашивал.

За пейзажами последовали букеты цветов, которые были не лучше пейзажей. Потом Ася пыталась копировать картины известных и почти неизвестных живописцев, но с этим дело совсем не пошло, поскольку у жены не было не только таланта, но и простого терпения. Вообще, Колосов не понимал, зачем люди заказывают плохие копии картин, если можно купить отличную репродукцию, но это личное дело заказчика, разумеется.

В последнее время жена занялась изготовлением оберегов: ведьм, домовых и прочей ерунды. Обереги она делала исключительно под заказ, а заказчиков ей поставлял все тот же Витюшка. Обереги получались гораздо лучше картин, иногда очень забавные, но как человек в здравом уме может повесить такое изделие дома, Колосов все-таки понять не мог.

– Митя, ты что, не слушаешь меня?

Ася надула губки, посмотрела обиженно и стала похожа на испуганную маленькую девочку. Коротко остриженные волосы торчали в разные стороны неровными прядями. Она уже давно не носила дешевой одежды, в какой он впервые ее увидел, и теперь стриглась в дорогой парикмахерской, а впечатление до сих пор производила жалкое. Как нищенка.

Ему неприятно, неловко было на нее смотреть. Он давно стеснялся своей жены, собственно, он с самого начала ее стеснялся. Наверное, потому и жалел.

Впрочем, сейчас он жалел себя. Тоня скоро окончательно исчезнет из его жизни, и что после этого с ним будет, он не знал.

– Слушаю, – пробурчал Колосов. – Слушаю, рассказывай.

Ася не виновата, что до сих пор выглядит провинциальной неудачницей. Она не виновата, что выросла в подмосковном рабочем поселке, еле-еле окончила десять классов и даже мечтать не могла о высшем образовании.

Во всем виноват только он один.

Сидеть в чужой машине было неуютно, скучно и глупо, Тоня совсем извелась, без конца доставая телефон, чтобы узнать время.

– Я его упустил, – виновато бросил Корсун, наконец-то плюхнувшись рядом с ней. – На «Комсомольской» упустил, у трех вокзалов.

Он давно не чувствовал себя виноватым, много лет.

– Ничего, – утешила его Тоня. – Я бы тем более упустила. Спасибо тебе.

Ореховые глаза опять оказались совсем рядом. Ему нравилось смотреть в ее глаза и хотелось подольше с ней не расставаться, а возвращаться к девушкам, которым никогда не пришло бы в голову купить деревенский платок, совсем расхотелось.

То ли от неудачной слежки, то ли еще отчего-то, он внезапно и не к месту оробел, как когда-то в школе, хотя никогда не отличался робостью, особенно с женщинами. Да и в детстве он был высоким и сильным, сильнее всех в классе, хотя специально мышцы не накачивал. И учился лучше всех. А перед Антониной Невзоровой робел.

– Давай я отвезу тебя домой.

– Спасибо.

– Только теперь уж доведу до квартиры.

– Спасибо, это лишнее.

– Не лишнее, – пробурчал он. – Меня мама так учила.